Елена Штакеншнейдер - Дневник и записки (1854–1886)

Ах, сестры, мои сестры! Как бы хотела я открыть вам всю душу, сказать, вам правду, и — нельзя.

И найти вас не могу, и не дадут нам, да и духу нет, в себя веру потеряла.

Да уж и самое то, что Маша считает меня одержимой теми недостатками, против которых я восстаю, уже одно это лишает меня всякой силы, и я не смею говорить.

28 февраля.

Пятнадцать градусов морозу и солнце. Деревья, солома, которою укутаны редкие растения, палисады — все в инее; река дымится.

Сквозь пар пробиваются лучи выходящего солнца и кидают длинные тени по мерзлой побелевшей земле. Бирюзовое небо над этой белой землей великолепно.

Вторник, 5 марта.

Получила сегодня письмо от Андрюши.

Светлая личность — юность.

Что за плодотворная почва наша!

Разбери ты нашу страну, Бокль, расскажи мне, отчего в этом черноземе, пропитанном столько столетий потом рабов, среди всевозможных мерзостей, обманов, двоедушия, среди прошедшей лжи, неизбежной путаницы нашего детства, и среди современной неурядицы произрастают личности, подобные личности моего брата? Откуда берутся они?

Каким законом или Чудом каким растет у нас то, что не сеется? Откуда этот пышный цветок?

Я вижу в Андрюше не моего брата, я вижу в нем современного человека, нового человека. И это отрадное явление наполняет меня такой радостной гордостью, какую я и описать не могу.

Ах, только сестры, сестры мои!

Когда же луч правды озарит ваши маленькие заморенные сердца? Никогда, если не отойдет та, которая мешает правде. А как же ее отвести, несчастную?

Вот я на чем когда-нибудь помешаюсь.

Четверг, 7 марта.

Брошу детей, им ведь ничего не сделаешь, (а правду сказать сил нет), и уйду наверх, в Софьи Ивановны комнату.

В прошлом году я всеми силами держалась за них, потому что нам грозил раскол. Они, назвав себя смиренно отсталыми , гнали нас, назвали нас студентами. Они лучше всего любят сидеть или, вернее, лежать у себя наверху, на диване: лежать и вянуть в истериках, в вечных жалобах на скуку, или приготавливать наряды, в которые, впрочем, одеваться было лень.

Тогда, чтобы не дать им совершенно отделиться, я всеми силами вливалась в них. Говорить я не хотела, да и не могла. Мне хотелось исподволь, помимо них самих, познакомить их с нами, студентами), с лучшим воззрением, с этой чистой и возможной нравственностью, представителем которой является Андрюша.

Я вошла в них, стала говорить их языком, интересоваться, чем интересовались они: но на место того, чтобы поднять их к лучшему, опошлилась сама.

Моему плану помогло то, что мы оставили Петербург, но в то же время и повредило. Я могла быть постоянно с ними, но какая польза от меня одной? Если бы я была проводником лучших воззрений, тогда бы еще хорошо, но, запертая от внешнего мира, я им не приносила живой воды, я опошлилась сама.

Воскресенье, 10 марта.

Какую чудесную книгу я читаю. Вот подобные книги могут восстановить падший дух. Эта книга — «Geschichte der Civilisation in England» — Bucle [264].

Я вчера напала там на одно место, где Бокль, говоря о преимуществе знания над моралью , подводит то заключение, что с умственным развитием только стали войны реже; что самые нравственные учения ничего против них не могли, что только с образования нового класса людей, людей мыслящих, деятельных, одним словом среднего сословия, стал уничтожаться воинственный дух. В доказательство своих слов он приводит Россию, где, говорит он, среднего сословия совсем нет, все молодые люди стремятся в военные, и все невоенное презирается. Между тем, замечает Бокль, страна эта не безнравственнее других, она религиозна, духовенство в ней уважается, но она военная по преимуществу, потому что невежественная.

Я остановилась на этом месте потому, что не узнавала моей России.

Где-то была огромная ошибка. Я ее отыскала наконец: Россия 1855 года, в котором писал о ней Бокль, и Россия моя, которую я знаю в 1863 году, не одна и та же.

О, радуйтесь же, радуйтесь, кому дорого все благое, кто сердцем сочувствует преуспеванию своей страны.

Смотрите же, какой огромный шаг сделала в эти восемь лет! Посмотрите, ее узнать нельзя!

Жозефина Антоновна Рюльман (1844–1920), портрет маслом 60-х гг. неизвестного мастера.

О, когда будет у нас свой Бокль, чтобы разобрать ее, эту необыкновенную страну?

Когда объяснят, каким законом делаются в ней чудеса?

Бокль говорит: «В России военные всех презирают». Как военные презирают? Военных все презирают, — так по крайней мере мы привыкли знать.

Привыкли? Вы? Давно ли? В восемь лет! В восемь лет такая перемена. Еще наши родители не опомнились, а уже наши дети не поймут даже, что их так поразило.

Бокль говорит: нет среднего сословия! Кто же это наделал, нечто, от чего не могут опомниться?

Кто пугает правительство? Призрак, что ли? Нет, это не призрак. Не призрак правит делами в Сибири, не призраками полна Петропавловская крепость.

Воскресенье, 17 марта.

Есть много о чем писать: ведь я была в городе. Немножко попиталась, видела довольно много Лаврова, в среду едем опять в концерт Балакирева.

Есть много о чем писать: в городе я столько слышала, стольких видела, была на чтении в пользу студентов.

В четверг выпускают Кудиновича, он просидел в крепости девять месяцев [265]. Чернышевский еще сидит [266]: взяты и авторы последней прокламации о Польше («Земля и Воля») Жуков и Степанов. Они приговорены к расстрелянию [267]. Вот и еще жертвы.

Они взяты около Острова, в мужицкой избе или харчевне. Они остановились ночевать, с ними были и прокламации, и печатный станок. Они вздумали читать их мужикам: мужики их схватили, связали и привезли в Петербург. Дорогой они откупались большими деньгами, но мужики не сдались.

Понедельник, 25 марта.

Вышел «Современник», № 3. В нем роман Чернышевского [268]. Я этим романом наэлектризована. Он мне доставил наслаждение, какое доставляли книги в юные годы, он мне согрел душу своим высоконравственным направлением, наконец, он объяснил то восторженное… поклонение… иначе назвать не умею, которое питает к его автору молодое поколение, то влияние, которое он на него имеет. Мне теперь понятны те слышанные мною дерзкие отрывки речи, такие антипатичные на первый взгляд.

Страстная недоля. Четверг, 28 марта.

Кудиновича выпустили, я была в то время в Петербурге, он пришел к нам такой радостный, такой праздничный; я приняла его сухо. Я это только поздно заметила и пожалела. Не то чтобы совсем сухо, но не так радостно, как он, как будто равнодушно, а между тем я не была равнодушна.