Елена Штакеншнейдер - Дневник и записки (1854–1886)

Мама просила позволения послать Андрюше белья; незнакомец сказал, что не нужно, что более трех дней арест не продолжится.

Между тем прошли три, четыре дня, Андрюша не возвращался, прошла неделя. Ровно через неделю по взятии альбертинцев, в четверг, произошло то кровавое дело около университета, когда отрубили ухо Лебедеву и взяли 280 человек. Этих 280 человек увезли в Кронштадт, и надо всеми студентами нарядили следствие. Производителем следствия над здешними, крепостными, назначен Валянский, известный как хороший человек, а над кронштадтскими — Пущин, тоже хороший. Государя все еще не было.

Петр Лаврович Лавров (1823–1900), с фотографии 60-х гг., подаренной Е. А. Штакеншнейдер.

5 декабря 1861 г.

Наконец, над Зимним дворцом появился флаг, приехал государь. Тут сведения снова сбиваются, говорят, государю навстречу ездил гр. Шувалов, шеф жандармов, и так наканифолил его, что он, приехавши, первым долгом счел благодарить преображенцев, а офицера, ведшего их, Толстого, сделал флигель-адъютантом [253]. Как бы то ни было, но студентов, не принявших матрикул, вышло повеление выслать из столицы, каждого в свой город.

Опять смельчаки стали подбивать общество на подвиги, вздумали собирать деньги для высылаемых нематрикулистов; но на этот раз, к чести общества надо сказать, труд был не напрасный; не то, что с адресами. Деньги собирались, несмотря на то, что ведь то был протест, опять заявление общественного мнения. Местами встречались сопротивления, но тогда от слова «нематрикулист» отнималась частица «не», оставалось «матрикулист», а для матрикулистов жертвовали, — в этом ничего предосудительного быть не могло.

Студентам, не желающим выезжать из Петербурга, дозволено было поступать на поруки к родственникам, но запрещалось подходить к университету, собираться большими компаниями, посещать публичные собрания.

«Украина глухо волновалась…» т. е. Петербург глухо волновался. Его волненье трудно передать. О взятых студентах между тем не было ни слуху, ни духу. Где они, каково им, никто не знал. Уж неделя между тем прошла со взятия альбертинцев; мы все ежечасно ждали Андрюшу [254]. Раз приходит к нам Павел Брюллов. «Хотите послать что-нибудь Андрюше, говорит он, я нашел лазейку».

И стала мама посылать Андрюше белья, съестного и папирос. Все это передавалось некоему Емельянову, гнусной личности, находившей в том свою выгоду. Наконец, кажется, через три недели по заключении альбертинцев, вышло позволение их видеть. Я никогда не забуду этого дня.

С.-Петербург, Миллионная.

26 декабря.

Студентская история, этот вихрь, взбунтовавший нелепый штиль нашей обыденности, стихает. Житейское море, кое-где изменив свои границы, опять входит в берега. Общество, наговорившись о том, как девицы ходят в университет, и видев своими глазами, как студенты ходили в Колокольную, тоже приходит в свое нормальное положение; не грозит ни адресами, ни демонстрациями и не говорит почти ни о чем.

Михайлова обстригли, заковали в кандалы, сломали над ним шпагу и сослали [255]. Семь человек, студентов тоже сосланы: остальные исключены из университета — нематрикулисты вместе с матрикулистами, и университет вторично заперт [256].

Цо то бензе… цо то бензе!.. [257]

Ивановка, 8 апреля.

Вчера были вечером у Полонского. Я познакомилась там с сестрами Сусловыми. Мне было с ними очень ловко говорить, не так мама. Она подошла к старшей, к Апполинарии, сказала ей что-то вроде комплимента, а Апполинария ответила мама чем-то вроде грубости. Мне это жаль, очень жаль. Я только собиралась позвать Суслову к себе: хорошо, что еще не позвала. Все вышло от непонимания друг друга, как это беспрестанно бывает. Мама шла к Сусловой в полной уверенности, что девушка с обстриженными волосами, в костюме, издали похожем на мужской, девушка, везде являющаяся одна, посещающая (прежде) университет, пишущая, одним словом эмансипированная, должна непременно быть не только умна, но и образованна. Она забыла, что желание учиться еще не ученость, что сила воли, сбросившая предрассудки, вдруг ничего не дает. Суслова могла быть чрезвычайно умна, чрезвычайно тонко образованна, но совершенно не потому, что она эмансипированная девушка: пламенная охота учиться и трудиться не обязывает к тому же. Мама не заметила в грубой форме ее ответа наивности, которая в моем разговоре с Сусловой разом обозначила наши роли и дала мне ее в руки. Суслова, еще недавно познакомившаяся с анализом, еще не пришедшая в себя, еще удивленная, открывшая целый хаос в себе, слишком занята этим хаосом, она наблюдает за ним, за собой; за другими наблюдать она не может, не умеет. Она — Чацкий, не имеющий соображения. Грибоедова напрасно бранят за эту черту в характере его Чацкого, она глубоко подмечена, она присуща известной степени развития.

В тишине, в глуши, вдали от шумного света проводим мы праздники, встречаем весну. Кругом нас только немая, просыпающаяся природа, без людей. Внутри, и посреди нас самих, нам очень слышимая, нас занимающая, жизни беготня, да долетают к нам извне, издалека, еще нестройные звуки того великого концерта, на который еще музыканты не все сыгрались, да и инструменты еще не все готовы.

Неожиданно сегодня приехал Полонский, удивил, обрадовал. Он привез свои стихи. Еще привез он где-то добытую новую прокламацию под названием «Офицер». К чему она… Какая ее цель? И что она такое… прокламация. Что такое прокламация?

Прокламация это клич, горячее слово, слово, доходящее, пронимающее, с земли подымающее, — ничего такого я не читала. Не досадно ли, что ничего не удается, точно заколдованы мы: есть смелость писать эти прокламации, есть средства, напечатали, мы пустили в свет, — не удалось, так они неудачны, напечатаны плохо. Хотели пустить их в общество, — написать не умели. Ничего мы не сделаем, одна в нем только прелесть и есть, что они опасность.

Не будь они запрещенный плод, никто бы их читать не стал. А между тем того, и гляди их творителей отыщут, возьмут, сошлют, и падут они жертвою напрасною.

Положим даже, что и не напрасною, положим даже, что и такая и всякая жертва весьма угодна нашей великой богине, все же жаль, что не только дела, да и слов-то порядочных нет.

Среда, 11 апреля.

Полонский уехал и долго не приедет: он отправляется в Москву, Киев; ему хочется пожить с москвичами в московском литературном кругу; ему это нужно для «Свежего Преданья» [258]. Бедное «Свежее Преданье», бедный Полонский, опоздавший. Не совсем приятно явиться прежде времени, но опоздать даже очень неприятно.