Елена Штакеншнейдер - Дневник и записки (1854–1886)

А Лавров говорит: «вы должны исполнить свое слово». Ну, я его исполню, если должна. Лавров говорил и исполню, веря ему. Посмотрим, что выйдет.

Мыза Ивановка. Вторник, 5 февраля.

Полонский пишет повесть, он читал мне ее вчера [259]. Небольшая забавная вещь, — война барина с лакеем (забыла их имена). Или ему этот род лучше удается, или его проза окрепла как-то, стала гораздо лучше.

Воображение, верность рисунка и какая-то прелесть рассказа были у него всегда, но с тем вместе в его рассказе было что-то такое, что должно стоять, но не стояло, а валилось киселем.

Данилевский написал «Беглые воротились» — не знаю, стану ли читать.

Его «Беглые в Новороссии» недурно, но длинно. Их читают, я думаю, не столько для них самих, как потому, что говорят: «Посмотрите, как Данилевский хорошо написал», и, чтобы посмотреть, как Данилевский хорошо написал, и читают, и потому-то, так как я уже знаю, что Данилевский хорошо написал, я думаю, и читать больше нечего.

А он на нас в претензии, зачем мама его не позвала в субботу, когда мы были, в городе: а мама и Полонского позвать не догадалась, а потом и не знала, где его искать. Он еще был в претензии, зачем мы долго не читали его «Беглых», он тоже говорит, что они очень хороши.

«Капля Таинственная» вышла в Берлине и послана в комитет иностранной цензуры. Вот Глинка и пишет Полонскому письмо, да такое, что до смерти нахохочешься, просит оказать покровительство берлинской сироте и жмет Полонского «теплую поэтическую руку» [260].

И Чаадаева приплел, и стихи на нигилистов сочинил, вот они:

5 февраля.

Читала вслух «Домби и сына» — на нервы действует. От наших родных, действительно, мы не имеем права отворачиваться, но прочитать целую громадную историю — как-то охоты нет; к тому же в переводе, по-французски. Все в той книге такое болезненное, такое мучительное и мрачное. Если это вымысел, а не общественное зло, то мы имеем право отвернуться. Вот что возмущает меня в «Мизераблях» — это наслаждение, с которым Гюго ковырял раны без нужды. Для таких больных, для таких énervés [261], как французы, это возмутительное средство, а здоровых тошнит…

Среда, 6 февраля.

Гейне в философии и политике все-таки дилетант. Когда он говорит об искусстве, его отрицание кажется умом; когда он говорит о политике, его ум кажется отрицанием.

Суббота, 9 февраля.

Маленький Домби умер.

Какая разница: «Домби и сын», одно из первых произведений Диккенса, и «Повесть о двух городах», одно из последних.

Какая разница в приемах. В «Домби» виден громадный талант, но есть неровности, есть характеры книжные, стереотипные. В «Повести о двух городах» этот громадный талант вполне развился, неровностей нет, все характеры самостоятельны, вполне выдержаны, там все стройно, отделано вконец, художественно в высшей степени, прием какой-то необыкновенный, новый совершенно, но в некоторых отношениях «Домби» — выше.

Воскресенье, 10 февраля.

Мама и папа были вчера в Гатчине. Там, говорит мама, все мрачно под влиянием недавнего, прощанья со стрелками, ушедшими в Польшу.

Они шли неохотно по каким-то предчувствиям.

Да, в самом деле, вот узел хуже гордиева, его и разрубить нельзя, или можно? Посмотрим, теперь должно разрешиться.

О великая Екатерина, о, вы все великие, мечтающие об увеличении царства, счастливы вы, что не вам приходится за то платиться! Что принесла Польша России, кроме лишнего громкого звука в императорском титуле? Теперь плати кровавый долг предков… Иегова, наказующий детей в пятом колене за грехи отцов.

Мрачно было, говорят, прощание. Бесславно умереть зарезанным из-за угла — кому хочется? Убивать безоружных — кому хочется?

Чем же это все кончится, чем кончится?

Ивановка. Четверг, 14 февраля.

Ведь мне скучно, ведь мне в самом деле скучно. Мне надо этих говорящих, этих горячих людей, к которым я привыкла. Мне надо послушать эту речь родную.

До сих пор я не скучала. Прошедшей весной я рада была уехать из Петербурга, я была утомлена, больна, я была более всего занята трудным делом семейным, Петербург ему мешал, я рада была его покинуть. Потом мы уехали за границу, потом воротились, и опять было хорошо отдохнуть. Теперь отдохнула, что же делать теперь?

Пятница, 15 февраля.

Ждем сегодня Глушановскую, Машу Михаэлис и Печаткина, только выпущенного из крепости [262]. Я им и рада и еще более не рада. Если бы я была одна, или я б свободно принимала этих самых девушек, эту новую молодежь, но я так стеснена. Я все думаю, что будут они делать, чтобы не скучать, и не наделали бы они того, за что целый год будет их корить наш суд великосветский.

Вот эта-то неприязнь, эта нетерпимость в сестрах и маме и убивает меня. От нее и рада была уехать прошедшей весной. Я бы хотела, чтобы Маша была терпимее, чтобы она смотрела на вещи, как смотрела прежде.

Эти девушки и подходят по-настоящему к Маше более, чем ко мне, по летам и по многому мне не угнаться за ними, они так юны, несмотря на весь свой нигилизм. Нигилизм их так полон веры, что я не раз желала быть тоже двадцатилетней, как они, и, как они, нигилисткой.

21 февраля.

Великий день 19 февраля прошел, как проходит у нас все великое — незаметным, неоцененным вполне.

Но с какой точки смотрело на него правительство, что приготовило войско и велело запереть в Петербурге все ворота и всем дворникам быть при них?

Согласно ли оно в самом деле с Ф. Н. Глинкой, что мужику надо хлеба, т. е. неволи, а ему дают бламанже, т. е. волю, и думало ли оно, что освобожденный мужик вооруженной рукой будет ломиться в затворенные ворота, требуя неволи? Или, может быть, думало оно, что помещики взбунтуются? Появилась еще прокламация, и едва ли не лучшая из всех являвшихся до сих пор. Эта прокламация с печатью «Земля и Воля», по поводу Польши.

Да пройдет она благополучно, не наделав бед!

Пользы от нее, т. е. достижения той цели, для которой вообще пишутся прокламации, вероятно, не будет, хотя написана она с большим одушевлением, чем все прежние, но упаси бог от беды. Потянут опять невинных с виновными, опять жертвы падут: а их, юных и радостных и готовых итти на жертвоприношение, хоть на заклание, так много.

22 февраля.

Сегодня опять великолепный день. Говорят, что через шесть недель все будет зелено, потому что гуси несутся. Снегу в этом году мало, а потому поля уже почти обнажились, а воздух, воздух какой! А мне скучно. Скучно, потому что душу отвести не с кем. Застой грозит, но только не для меня, моя песня спета, а для сестер.

Слава богу, слава богу, что Андрюша не едет в Гейдельберг [263]. Он — последний краешек голубого неба, он еще приносит хоть сколько-нибудь свежего воздуха, но мало. Он, как и я, слишком свой, чтобы много сделать. Он, как и я, не только не приносит нового, но подпадает сам под влияние пошлости, сила перетягивает.