Елена Штакеншнейдер - Дневник и записки (1854–1886)

Четверг, 4 апреля.

Полонский хочет на лето нанять в Гатчине (вот было бы хорошо) дом.

«Найми, дядя, — говорю я вчера, — если ты хочешь, если это доставит удовольствие».

«Найму, тетка», — отвечает дядя.

Между тем он также едет в Москву и в деревню к Тютчевым; и в деревню к брату своему Дмитрию.

Потом, нанять в Гатчине он может в таком только случае, если получит место младшего цензора (иностранный цензор) [269]и две тысячи пятьсот рублей жалования без квартиры, которую тогда сам будет нанимать.

Когда Полонский сделается цензором, немецкие книги цензуровать буду я.

Пятница, 5 апреля.

Сегодня во время обеда явился вдруг Майков.

Суббота, 6 апреля.

О Чацкий, как завидую я твоему несравненному дару! О наивность, хоть ты бы не покинула меня. Какое богатое поле для красноречия Чацкого — беседа с Майковым. А я не умею воспользоваться. Мне его суждения были до того дики, что и отвечать было нечего, и досадно даже не было.

Началось дело с Польши, в которой, выражаясь словами старого, сенатора, «француз гадит».

А что умные люди говорят?

Умные люди говорят: полякам надо сочувствовать, а дураки говорят: вон они и Курляндию, и Киев, и Волынь хотят. Тут уж не свобода, тут до России добираются.

Отечество в опасности!!!

Океан в опасности: в него грозит влиться капля. Уж ищут, конечно, вопрос не в свободе Польши, теперь вопрос — не взяли бы они России.

Ну как косиньеры придут да косами-то своими скосят пол-России.

Как бы Чацкий об этом предмете распространился. Как бы стал убеждать Майкова. «Вот то-то — и есть», — говорила обрадованная мама, но Майков не смотрел на нее, он смотрел на меня.

Мне его глаза надоели. Будь Маша и Оля там, я бы отвечала, а то для кого ратовать? За истину? Я не Чацкий…

За Польшей следовал Катков, «великий», «достойный только быть редактором «Таймс». [270]Потом возник вопрос; какое мое мнение о «Что делать». Потом прошлись по молодому поколению.

И все время черные зрачки его, в уменьшенном виде блестевшие на выпуклых очках, искали моих глаз.

О дух Чацкого, что ты не посетил меня!

Шутки в сторону, не потеряв головы, разве молено спорить с… ну, назовем их хоть Катковыми. Спорить без веры нельзя, а во мне не только нет веры убедить Майкова в несправедливости его взгляда, но нет веры и в то, что он сам убежден в его справедливости.

Воскресенье, 7 апреля.

Давно, давно, может быть, с самых светлых дней юности, я не была так потрясена восторгом, как вчера. Вчера Майков читал «Смерть Люция» [271].

Если бы сегодня надо было, пешком пройти шесть верст, чтобы услышать ее, я бы пошла. Восторг был общий, потрясающий, только, к несчастью, его так трудно вполне выразить. Разве, как графиня Толстая, ломая руки, сказать про Люция: «Консерватор, и так прекрасно умирает!».

Да, картина смерти старого Рима и картина новой жизни, эти стены в подземелье — великолепны.

Великий художник Майков, великий поэт!

Лаврову нравится первая часть больше. Отчего.?

Или я подкуплена чтением, что не согласна с ним?

Вчера все решили, что лучше вторая, сам Майков того же мнения, но Лавров и Полонский противного.

Но только, Майков, Майков, ведь ты наш?

Вторник, 9 апреля.

Раз я говорю: «Серебряного» надо бы пустить в продажу по дешевой цене, для народа».

«Зачем вы хотите отравлять народ? — говорит вдруг Лизавета Яковлевна, — вам, esprits forts [272], везде надо вливать каплю яда».

Какой яд, что такое, что такое «Серебряный», что такое народ? Я хотела было отвечать, но тут Маша восстала за народ же, который я отравляю, и я замолчала, и осталась со своей каплей яда на душе.

Безнравственное влияние!

Пока мы тут заняты своими мелкими делами, кропотливо живем и мучаемся и мучаем других, пока весна идет в своем величии и блеске, польский вопрос стал вопросом европейским. Нам грозят Франция и Англия. До какого униженья мы дошли!

Наполеон требует, чтобы уступили полякам все губернии, которые они желают, и порт Либаву, в противном случае… что? — Война!

Пятница, 19 апреля.

Была в городе и опять скоро поеду. Отдали все квартиры, и надо искать новую: мама берет меня с собой, я ничего не ищу, ничего полезного не делаю, так, сбоку припека.

Учреждается новое общество для доставления средств неимущим женщинам зарабатывать хлеб честным трудом. Лавров записал мама и меня в члены-учредительницы и полагает на меня какие-то надежды. Это общество должно состоять преимущественно из женщин, и женщин всех элементов — нигилисток и аристократок включительно.

Но так как от этого соединения может произойти бог знает что, то нужна середина: ядро, как выражается Лавров.

Я своей длинной косой только принадлежу к аристократкам, впрочем: every inch a nihilist! [273]

Но Лавров думает, что я должна буду принадлежать к составляющим ядро.

Посмотрим, что это будет, скоро первое заседание [274]. Лавров нас к нему выпишет.

Суббота, 20 апреля.

День рождения Володи, ему сегодня двенадцать лет. Ему подарили маленькую модель локомотива, и он в таком восхищении, какое трудно описать.

В день рожденья государя, 17-го, вышел манифест об облегчении телесного наказания, о совершенном отменении кнута и каторги для женщин.

Раскольники прислали государю адрес с проявлением верноподданнических чувств, предложением двадцати пяти миллионов рублей серебром и некоторыми просьбами о льготах Адрес подписан пятьюдесятью или шестьюдесятью тысячами! «А мы-то, православные?» — говорю я Лаврову.

«Да ведь это верноподданнический, такой бы и мы подписали», — отвечает Лавров.

«Попробуйте, — говорю я, — никто не подпишет, не поверят». Лавров захохотал во все горло.

«Не поверят! — говорил он, — не поверят…» — и еще пуще хохотал.

Говорят, 17-го собиралась ко дворцу депутация от дворовых с благодарностью.

Вышла новая, вторая прокламация, под фирмою «Земля и Воля».

Все опять растопило, и разнесло, и никакого пути нет, и зимний снег, и весенний град, и прокламации, и благодарности.

Всякая истина, брошенная в мир, в какой бы форме она ни была и в какое бы время ни являлась, все благо для мира, но бывают формы и бывают времена, вредные для нее самой.

Говорят, конституция пишется и для нас и для поляков.

Что-то будет, что-то будет!

Гнусный «Русский Вестник»! Гнусный Катков!

«Вооруженное восстание в Польше не может тревожить нас. Шайки мятежников редеют и исчезают одна за другою: с каждым днем все яснее обнаруживается несостоятельность и бессилие восстания, которое однако стоило так много крови» («Русский Вестник», № 2, 1863).

Что это такое?

Пятница, 27 апреля.

Будет война или не будет? — вот великий нынешний вопрос [275]. Будет? Не будет? И выпало сегодня на: не будет! Польские дела идут (судя по газетам) плохо. Ну, если бы и удалось затушить это восстание, — лет через двадцать разве не вспыхнуло бы оно снова?