Елена Штакеншнейдер - Дневник и записки (1854–1886)

Всего здоровее то, что является в свое время, но, потом, уж лучше яриться прежде времени, чем опоздать. В преждевременном явлении есть молодые, хоть не развитые силы, есть задатки будущего, ну, их хоть и не разглядят, так они все же своей собственной силой крепки, а в опоздавших ничего нет. Какие в нем силы… Какие силы в свежем преданье… Силы таланта Полонского… Полонский не романист. Будь он романист, может быть, победил бы он и самую несвоевременность. Он этого сначала не разглядел. Полюбив свою мечту, он было оскорбился, что другие также не полюбят ее.

— Дядя, — сказала я однажды, — вы говорите, что «Свежее Преданье» нашло мало сочувствия, а я удивляюсь, что оно столько нашло его.

Подумайте вы сами, кого интересуют подобные вещи… Если вам нужно непременно сочувствие публики, бросьте писать. Если вы можете обойтись без него, пишите, но на сочувствие не рассчитывайте, оно не может быть, оно не в порядке вещей и не будет.

Четверг, 12 апреля.

Носятся слухи, что государь к тысячелетию России готовит ей сюрприз: хочет отречься от престола.

России от этого легче не будет, но ему будет положительно легче. В царях он один из лучших, другой лучше едва ли будет, а будет другой. Останется ли Россия на прежнем основании с новым царем, — худо, будет ли конституция, — худо: ее слишком желают дворяне-помещики, чтобы она не была к худу. Как ни кинь — все клин. И что ей не к худу. То разве, что сложится само собой, только направленное, но не ускоренное, не надколотое, как незрелый плод булавкой.

Зачем удвоенные караулы во дворце, зачем осматривают всех, входящих во дворец с узлом, зачем эти убийственные предосторожности. Кто выдумал бедному человеку эту пытку. Ведь не сам же он? За что же станет он себя казнить?..

Понедельник, 17 сентября.

Мы только что из-за границы. Ну, что же, сильны были впечатления, полученные в чужих краях? Ну, что же, сильна была радость воротиться в родное гнездо? Ни то, ни другое! Есть ли что-нибудь в Европе неизвестное, не описанное? Есть ли что-нибудь замечательное, к чему бы путешественник не был приготовлен? Есть ли что-нибудь прекрасное и не опошленное? На что смотреть? Чему радоваться? Красотам Швейцарии? Там люди портят пейзаж, заученные восторги нарушают гармонию. Там все исхожено, исщупано, избито.

Смотрели на ослепительную роскошь Парижа? Но ведь сквозь эту роскошь, пристальнее, чем вы, глядят на вас чахлые глаза пролетариата, и отвернешься с содроганием и от роскоши и от него.

Пить пиво в Германии, любуясь прекрасным устройством, наслаждаясь покоем? Но от этого покоя потянет в беспокойную Россию; а там с первой станции радости: залитые столы, грязные чашки, кофе, которого нельзя пить.

И захочется после всего этого одного: усесться где-нибудь на месте и не видеть ничего, и сообразить.

И, сообразив, придешь к тому заключению, что жить-то, собственно говоря, можно только в России. Тут хоть красоты-то неизвестны, следовательно не опошлены; тут-то хоть роскошь-то не призрачна; тут хоть от покоя не хочется бежать, потому что его нет; а грязные чашки — ну, они вымоются, это дело можно поправить.

Суббота, 15 декабря.

Мы прочитали «Мизераблей» («Les Miserables»), Мы прочитали их уже давно. Читать меня подмывало желание высказаться о них. Сегодня на досуге превозмогла я лень или отвращенье, чтобы сказать, что хотела говорить.

Если бы «Мизераблей» не хвалили, их бы можно было довольно спокойно дочитать до половины и отложить в сторону, как скучный роман, но мне хвалят, — и рождается отвращение к нему: мало что отвращение, становится тяжело…

Четверг, 31 января.

Не ошибается ли Белинский… В самом ли деле так отвратительна и так неуместна, уродлива (лучшего слова не нахожу) женщина-писательница…

Есть исключения, я, например, женщины неудавшиеся, брак, — об них и говорить нечего, нечего и заботиться, им дела-цели не положено, места на пире жизни нет, или есть слишком много, да только не на пире.

Если бы такая женщина имела право на дело, она бы сказала, что и она его хочет, что так как ей не положено, как всем другим, то ей надо необыкновенного, но женщина эта исключение, — она не имеет прав, не имеет голоса, у ней только отнято и взамен не дано ничего.

Зато, если бы другие обстоятельства, например, ведь могло бы так случиться, что девушка здоровая и хорошенькая, одним словом, не исключение, не такая, как я, попала бы в ту среду, в какую попала я. Белинский говорит: «Пускай она, женщина, знает то-то и то-то, а об остальном остается в милом неведении»; в той среде, в которой провела я свою первую юность, неведение было невозможно. На ведение я права не имела, но ни перестать знать, ни забыть не могла, а с этим неведением сидеть сложа руки трудно. Если делать нечего, как же быть?

Суббота, 2 февраля.

В Польше страшно. Из Петербурга выходят полк за полком и все туда. Чем-то это кончится… Устанут ли биться и сломятся ли опять под нашей железной рукавицей, или устанем ли мы…

Стрелок Васильев говорит: «Теперь кончится, мы решим…» Решите… Сегодня выходят стрелки. Полетаев говорит: «Найти только зачинщиков». У меня с Полетаевым был жаркий спор о поляках. Он утверждает, что то все заговор нескольких лиц, а масса на нашей стороне, но ее принуждают силой резать, и она режет.

Мне кажется, что заговорщиков даже не несколько, а всего один, да стоглавый: отрубишь одну — вырастет другая.

Мне кажется, что массу заставить нельзя действовать, как действуют поляки. В них остервенение. По чужой дудке плясать можно; а по чужому желанию пилить людей, резать им носы, уши и прочее, и все это класть в рот — нельзя Не потеряв головы, все это делать нельзя, а от чужой боли головы не потеряешь… Надо, чтобы у самого болело.

Я читаю Гейне, прозу его: вот чтение по мне, но делиться чтением не с кем. А Осипов… О, вы все учителя и друзья мои, где вы? Когда же приедет Лавров? Мне надо сказать Лаврову, что я не успела исполнить его совет: не напомнила Ивану Карловичу того, что он начинает забывать. Не уверь меня Лавров, что это надо непременно сделать, я бы не решилась никогда: духу не хватило бы. И теперь еще не знаю, как скалку:

«Иван Карлович, помните тот вечер…» Ну, не глупо: «тот вечер!» — точно объяснение в любви, а как же может он запомнить вечер? Иван Карлович, помните вы взяли с меня слово, что я не дам вам отстать. Помните, вы говорили, что вам страшно, страшно, когда вы видите, как стареют, как изменяют, как вам страшно, что и с вами может так случиться, и вы вдруг отстанете, остановитесь. «Поддержите меня, поддержите меня тогда, Елена Андреевна», — говорили вы, и я вам дала слово. Я его дала легко, уверенная и вас уверяющая, что никогда не надо будет исполнить его. Но вышло иначе. Вышло, что вы отстаете, отстали, стареете, а я не имею духу вам это сказать. Я себе представляю вот какой результат моих слов: вы прогоните меня к чорту (хоть мысленно), или посмеетесь над моей наивностью, или же примете слова мои к сердцу, и они вас огорчат, а пользы все-таки не принесут. Едва ли есть вам возврат. Едва ли он возможен. Ведь вы уже не тот Иван Карлович, тому бы я сказала, тот бы понял. Вы, может быть, не только забыли наш тогдашний разговор, вы, может быть, и не знаете его, тот, прежний Иван Карлович, вам его не передал.