Василий Головко - Эхо фронтовых радиограмм [Воспоминания защитника Ленинграда]

Несмотря на блокаду города, к нам на Ленинградский фронт с Большой земли начало поступать пополнение. Прибыло оно и в нашу роту — молодые девушки из Вологодской, Ивановской, Владимирской, Горьковской и других областей. Кое-как их обучили там, на Большой земле, специальностям связисток и они пополнили почти все взводы, кроме радистов, так что мы оставались чисто мужским взводом. Однако находясь в одной части, конечно, общались с бойцами всех взводов. Вновь прибывшие девушки иногда и по делу и без дела наведывались к нам на «эфир», как именовали наши землянки.

Так вот, в тот день, когда Андреев согревался голым под плащ-палаткой, а все его обмундирование сушилось на берегу Славянки, к нам по каким-то делам заявились несколько связисток. Среди них была Наташа, уже побывавшая раньше на фронте и уже «обстрелянная». Зайдя в землянку, Наташа завертела головой, потянула носом воздух и изрекла: «Мальчики, что-то у вас в доме не тот аромат?» Мы, конечно, не стали рассказывать о «приключениях» Андреева, но он сам просунул голову из-под плащ-палатки и изрек: «А у вас разве не бывает этого аромата?» Боевая и веселая Наташа звонко засмеялась и сказала: «Бывает, мальчики, если кто-либо выпустит втихаря!» Хохот покатился по землянке и пошли шутки- прибаутки! Жизнь продолжается.

Мы, радисты, с интересом рассматривали Наташу. Это была девушка среднего роста, стройная, светлые волосы, но особенно нас восхищала ее одежда — на ней была ладно сшитая гимнастерка, новая пилотка, короткая юбка, новый офицерский ремень и на боку — кобура с пистолетом «ТТ». Подробности ее фронтовой жизни мы не знали, но по какому-то праву ей было разрешено ношение пистолета, в то время как в роте такое оружие имели только офицеры. Ремень был затянут до предела, поэтому талию девушки, казалось, можно было обхватить пальцами.

Андреев же был тощ и высокого роста, тоже — светлые волосы, плотно примятые на голове, и когда он лежал на нарах, укрывшись плащ-палаткой, сверху вырисовывался его костлявый силуэт.

Зрелище было любопытное: в тесной землянке сидят в уголке принаряженные девушки, в другом углу — рация и мы, радисты, с наушниками на голове, а в «постели» лежит тощий Андреев! Кстати, ему почему-то всегда не везло: часто попадал в невинные истории, за что получал наряды вне очереди, со многими своими товарищами переругался. На лице его всегда была кислая гримаса, а смеялся он редко и как-то кисло.

Андреева я встретил в 60-х годах (он работал крановщиком на мощном, 25-тонном строительном кране). Мы обнялись, поприветствовали друг друга, вспомнили дела давно минувших лет. Он рассказал, что живет хорошо, есть семья, давно работает крановщиком, специальность освоил в совершенстве, заработок весьма высокий. Кроме заработка по основной работе, бывает «халтура». «И тогда, образно говоря, деньги стелют под гусеницы крана», — сказал Андреев. Я это тоже хорошо знал, ибо всю жизнь занимался строительством, ценность 25-тонного крана в любых ситуациях была высокой.

Помощником командира взвода был у нас старший сержант Афонин Василий Иванович. Мы его за глаза звали «Чапай». Это был франт, всегда подтянутый портупеей и офицерским поясом с планшеткой на боку. Сапоги у него всегда блестели, ибо чистил он их по несколько раз за день. По характеру это был душа-человек, веселый, общительный. Со взводом хорошо ладил, мы его уважали, но в то же время он был и «своим», как все бойцы. На руке носил огромные часы «Кировские», переделанные с карманных на ручные. В то время часы были редкостью, и у нас во взводе они были только у Василия Ивановича, да у командира взвода лейтенанта Борисова.

У Афонина с первых дней формирования роты завелась дружба, а затем и любовь со связисткой Шурой. По характеру она была под стать Василию Ивановичу — толстенькая хохотушка, среднего роста, розовые щеки, красивые ноги, светлые волосы. Шура часто приходила к нам в землянку с подружкой. Подружка мирно болтала с дежурившими на радиостанции радистами, а Василий Иванович с Шурой, за примитивной перегородкой, на нарах забавлялись своими делами, дружно хохотали, перекидывались шутками-прибаутками. Василий Иванович и Шура прибыли с Большой земли, ни тот ни другая блокады не знали, поэтому были на зависть жизнерадостны, веселы.

Мы же, радисты-доходяги, в это время мало думали о девушках. Хотя и были возможности поухаживать, но то ли по молодости, то ли из-за прошедшей голодной зимы относились к девушкам прохладно, шуры-муры не заводили и ограничивались короткими беседами в землянке или при встречах в роте.

Довоенное воспитание было довольно старомодным, не в пример нынешнему, «перестроечному», мы очень были стеснительными и скромными.

Я уже говорил о моем сближении с Астафьевым Николаем. Мы часто в связке «парой» ходили на задания в батальоны укрепрайона. Нельзя сказать, что это была дружба, но по каким-то признакам он «тянулся» ко мне еще в ЛШВРС, когда несколько раз угощал студнем, принесенным ему родственниками, жившими в Ленинграде. Здесь тоже, в Рыбацком, в Славянке, когда я шел на задание и нужен был напарник, всегда желание изъявлял Астафьев. Так мы с ним еще долгое время колесили в треугольнике Нева — Колпино — Славянка. Парень он был скромный, тихий, немногословен, одет опрятно. При своем высоком росте, с черными волосами на голове и бровях выглядел весьма привлекательно, однако знакомств со связистками не водил. Вскоре его перебросили на рацию в ОПАБ, и дальше пути наши разошлись, хотя иногда случайно встречались. А затем он вообще исчез. Только много позже, после войны, при встречах, организованных Советом ветеранов, я от Ефимова узнал, что Астафьев был несколько раз ранен и теперь живет в Ленинграде на Лиговском проспекте. По какой- то важной причине не участвовал во встречах, хотя приглашение ему посылали. Я все время собирался навестить его, но, как всегда у нас, русских, водится — «недосуг», не хватает времени. А потом мне сообщили, что Николай Астафьев умер. Так мы с ним и не повидались.

Здесь, в Рыбацком-Славянке, завязывалась наша фронтовая дружба с Алешей Чапко, Евгением Яковлевым, Сашей Григорьевым, Евгением Курнаковым, Исаем Дронзиным, Николаем Муравьевым, Алексеем Ефимовым, другими радистами. Так случилось, что мы вместе прошли бок о бок всю войну, и продолжали дружить и встречаться все послевоенное время. По мере воспоминания я попробую описать портреты этих ребят, а сейчас остановлюсь на самой яркой, на мой взгляд, личности — Николае Николаевиче Муравьеве, Он на год или два был старше нас всех (я уже писал, что все радисты были 1923 года рождения, имели среднее или незаконченное среднее образование). Выше среднего роста, с густой темной шевелюрой, худощавый, большая голова, глубоко сидящие глаза и очки. Взгляд у него был проницательный, в глазах светился ум. Пожалуй, во взводе он был самым мудрым человеком. На рации работал прилежно, но, что нас всех очень удивляло, так это его пристрастие к чтению книг и писанина дневников. Мы никак не могли понять, как этот человек в условиях войны, непрерывных бомбежек и обстрелов, постоянных лишений и заботах о хлебе насущном в весьма редкое свободное время что-то читает и пишет. Его писанина для нас была загадкой. Коля Муравьев был человеком скрытным и мало распространялся о своих записях. Если кто настойчиво приставал, он отвечал: «Делаю замечания о прочитанном». Где он доставал книги для чтения — остается загадкой для меня и сейчас. Ходил он в Рыбацкое и Славянку, общался с весьма редкими жителями этих поселков и там, видимо, брал книги для чтения.