Игорь Ефимов - Статьи о Довлатове

В молодые годы Вайль и Генис были весьма увлечены рассказами тоже молодого тогда Валерия Попова. Его душевный настрой был им очень близок. Устами своих героев (а порой и прямо, в застольных разговорах) Попов объяснял свою жизненную позицию примерно так: “Несчастья в нашей жизни неизбежны. Увернуться от них невозможно. Но можно найти такой взгляд на них, при котором они перестанут казаться несчастьями. Этот талантливый, небанальный взгляд должен создать вокруг человека некую защитную атмосферу, в которой несчастья будут сгорать, как метеоры, не долетающие до земли”. Даже названия произведений Попова подчеркивали эту установку на беззаботность — “Жизнь удалась”, “Нормальный ход”. А если попадались озабоченные герои, они всегда были неприятны и смешны (“Он любил резать правду-матку в глаза, но не знал ее и поэтому угрюмо молчал”). “Герой, посланный рукой автора, — писали о Попове молодые критики, — мячиком скачет, на неуловимый миг касаясь… Нечто, и снова назад — в быт, в работу, в семью, в жизнь. Прыг-скок, прыг-скок” (“Современная русская проза”, “Эрмитаж”, 1982). То есть мы видим, что эта игра в пятнашки с тягостной трезвой реальностью, это беззаботное “прыг-скок” манило авторов уже очень рано. И вот после долгого пути Генис нашел, что абсурд есть наилучший способ бегства от нее — спасительный и доступный любому человеку.

До тех пор, пока человек живет в плену той или иной шкалы ценностей, он обречен на страдания. Он воображает, что правильное утверждение лучше неправильного, и страдает, когда говорит что-то ошибочное. Он воображает, что красота и изящество лучше уродства и грубости, и страдает от несовершенства собственных слов, облика, творений. Он думает, что достойный поступок лучше недостойного, и страдает, когда обстоятельства и собственная слабость вынуждают его к какой-нибудь гнусности. И еще у него есть смутная идея, будто где-то высоко-высоко существует некий Судия всего. Который может в любой момент вынести окончательный приговор всей его жизни, — это последнее заблуждение чревато уже такими массовыми муками всего человечества, что они растянулись на тысячелетия, и конца им не видно. И от всех этих немыслимых страданий можно избавиться так просто: нужно только отказаться от всяких шкал “лучше-хуже”, от всякого логического, эстетического, морального, религиозного неравенства и с доверием отдаться спасительному абсурду и хаосу, благодетельную роль которых с таким мастерством и изяществом проповедует Александр Генис.

Генис был хорошим студентом советского университета, мечтал попасть в аспирантуру и, если бы это удалось, скорее всего, стал бы вскоре кандидатом и доктором советских литературоведческих наук. Возможно, этот отпечаток советской идеологической машины врезался в его сознание так глубоко, что, вырвавшись из-под ее давления, он начал выстраивать свою идеологию безыдейности по тем же канонам, по которым работала коммунистическая пропаганда идейности. Стоит только подменить несколько ключевых слов и тезисов, и зеркально-перевернутые совпадения посыпятся с пародийным изобилием.

Коммунистическая идейность (далее КИ): Миром правят непреложные законы физического развития, и задача человека — познать эти законы и поставить их на службу себе, то есть достижению главной цели — построению коммунизма на земном шаре.

Генисовская безыдейность (далее ГБ): Миром правят абсурд и хаос, и задача человека — приобщиться к ним путем художественной интуиции и использовать в достижении своей главной цели — полной беспечности.

КИ: Главное зло — разделение людей по шкале неравенства, поэтому уничтожение этой шкалы является необходимым условием избавления от страданий.

ГБ: Главное зло — существование шкалы ценностей, которая порождает всевозможные виды духовного неравенства между людьми; если ее не уничтожить, страданиям не будет конца.

КИ: Передовая часть человечества — пролетариат, беднота, потому что они по самому своему положению раньше других освободились от бремени собственности. Рахметов и Павел Власов — вот примеры для подражания.

ГБ: Передовая часть человечества — духовная беднота, разгильдяи, пьяницы, юродивые, “Иваны-дураки”, потому что они первыми сумели отказаться от бремени оценочных категорий. Митрофанушка Простаков и Веничка Ерофеев — вот главные герои, провозвестники счастливого будущего.

КИ: При оценке прошлого и настоящего существует единственный критерий: все, что способствует победе революции, — хорошо, похвально, желательно; все, что тормозит революционный процесс, — плохо.

ГБ: При оценке прошлого и настоящего существует единственный критерий: все, что несет в себе начало абсурда, — прекрасно и похвально; все, что цепляется за какую бы то ни было осмысленность и упорядоченность, — плохо.

Единственное, в чем неравенство признается и допускается — это талант. Но и про него сказано, что “он слеп, глух и необъясним, как желание”.

В советской школе нас учили, что ценность русской классической литературы состоит в том, что она способствовала освобождению народа, приближала революцию. В свое время Вайль и Генис взяли советский школьный учебник литературы и переписали его по-своему. В их интерпретации ценность русских писателей определялась тем, сколько абсурда и хаоса они вносили в свое творчество. “Божественная бессмыслица — важнейший элемент [“Войны и мира”], — писали они. — …Толстой сумел не просто воспроизвести нормальную — то есть несвязную и нелогичную — человеческую речь, но и представить обессмысленными трагические и судьбоносные события”. Главное и лучшее в “Войне и мире” — тот момент, когда Наташа входит и говорит без всякой связи с чем бы то ни было слово “Мадагаскар”. “Раскольников читает газету в трактире: "Излер — Излер — Ацтеки — Ацтеки — Излер — Бартола". Бессмысленность текста — это образ разъятой вселенной”.

Конечно, абсурд, хаос и бессмыслица неизбежно присутствуют в жизни людей, а потому неизбежно попадают в литературу в том случае, если она делает своим предметом жизнь человека. Отыскивать элементы абсурда в произведениях значительных писателей — такое же увлекательное и гарантированно успешное занятие, как собирать цветы в летнем лесу: всегда хоть какой-нибудь милый букетик непременно соберешь. В этом занятии нет ничего предосудительного — если только не пытаться выдавать собранный букетик абсурда за весь лес или за главную его суть.

В книге “Довлатов и окрестности” Генис предается охоте за цветами бессмыслицы с юношеской увлеченностью. Конечно, Джойс, Беккет и Кафка представляют в этом плане наилучшие возможности — их объявить полными абсурдистами так же легко, как Герцена, Некрасова, Салтыкова-Щедрина — зачислить в большевики. У Пушкина Генис тоже находит столь дорогое ему “олимпийское равнодушие… способность подняться над антагонизмом добра и зла”, находит “мир шарообразный, как глобус, не расчлененный плоским моральным суждением”. Хемингуэй сильно сопротивляется, но и у него есть что-то “хорошее”, а именно — “дырки в повествовании”. Даже у такого поэта, как Кавафис, насквозь пронизанного чувством внутренней связи исторических эпох, Генису удается отыскать апологию бессмыслицы мировой истории. У Кавафиса прошлое “так же полно ошибок, глупостей и случайностей, как и настоящее… Он дискредитирует Историю как нечто такое, что поддается связному пересказу”. (Это Кавафис-то, у которого каждый достойный человек каждый день безнадежно и мужественно защищает свои Фермопилы!). Но и Кавафис нужен автору лишь для того, чтобы еще раз выделить доминанту безыдейности и хаоса у Довлатова. “Крайне оригинальную точку зрения Кавафиса на мир разделяет выросшее на обочине поколение, голосом которого говорил Довлатов”. (Хороша, кстати, “крайняя оригинальность”, которую разделяет целое поколение.)