Дмитрий Власов - О Пушкине и не только

Но обратимся теперь напрямую к драгоценным пушкинским строчкам. Первая часть, или, по сути, вступление, называется «Шоссе», а в черновике зачеркнуто название «Дорожный товарищ» (имеется в виду книга Радищева).

«Узнав, что новая московская дорога совсем окончена, я вздумал съездить в Петербург, где не бывал 15 лет», и вспоминает тут же своё несносное путешествие по старой дороге, когда за шесть дней приехал в Петербург «полумертвым». Ну, здесь некоторое литературное лукавство. Пушкин, великий путешественник, путь из Москвы в Петербург и обратно преодолевал много раз и особенно в 30-е годы, в связи с женитьбой и поездками в Болдино, и 15-летнего перерыва у него не было.

«…Вообще дороги в России (благодаря пространству) хороши и были бы лучше, если бы губернаторы менее о них заботились».

«…Поправка дорог, одна из самых тягостных повинностей, не приносит почти никакой пользы и есть большею частью предлог к утеснению и взяткам». (Добавим от себя: прошло почти два века… Многое ли изменилось?).

«…Великолепное московское шоссе начато по повелению императора Александра; дилижансы учреждены обществом частных людей. Так должно быть и во всем: правительство открывает дорогу, частные люди находят удобные способы ею пользоваться».

Дальше Пушкин довольно подробно, как бы извиняясь перед читателем, объясняет, как он просил у приятеля в дорогу книгу «скучную, но любопытную», и в итоге в руках у него оказалась «книга, некогда прошумевшая соблазном и навлекшая на сочинителя гнев Екатерины, смертный приговор и ссылку в Сибирь; ныне типографская редкость, потерявшая свою заманчивость, случайно встречающаяся на пыльной полке библиомана или в мешке брадатого разносчика».

«…В „Черной грязи“, пока переменяли лошадей, я начал книгу с последней главы и таким образом заставил Радищева путешествовать со мною из Москвы в Петербург».

Вторая главка так и называется: «Москва».

«Москва, Москва… восклицает Радищев на последних страницах и бросает желчью наполненное перо, как будто мрачные картины его воображения рассеялись, при взгляде на золотые маковки… Он прощается с утомленным читателем… на обратном пути он опять примется за свои горькие полуистины, за свои дерзкие мечтания…». Последующие три «московские» страницы Пушкина интересны сами по себе безотносительно к Радищеву, с экскурсами в историю и сегодняшний день, и без сравнения с Петербургом тоже не обошлось. Следующие несколько страниц посвящены Ломоносову, потому что «в конце книги своей Радищев поместил слово о Ломоносове. Оно писано слогом надутым и тяжелым. Он имел тайное намерение нанести удар неприкосновенной славе Росского Пиндара, но… обошелся со славою Ломоносова гораздо осторожнее, нежели с верховной властию, на которую напал с такой безумной дерзостию».

Вот тут уже Пушкин целиком на стороне Ломоносова. «Ломоносов был великий человек. Между Петром I и Екатериной II он один являлся самобытным сподвижником просвещения. Он создал первый университет. Он, лучше сказать, сам был первым нашим университетом». Правда, по Пушкину, Ломоносов — не поэт, не оратор, поскольку был по законам своего времени связан схоластической величавостью, полу-славенской, полу-латинской, после чего уже «Карамзин освободил язык от чуждого ига и возвратил ему свободу, обратив его к живым источникам народного слова». «Зато, с каким жаром говорит он о науках, о просвещении!». Пушкин приводит полностью рапорт, поданный Ломоносовым «О своих упражнениях с 1751 по 1757 год: в химии, в физике, в истории, словесных науках» — и так все четыре раздела в каждом году. По разнообразию тем и в самом деле похоже на целый университет.

Четвертая глава — «Браки» — короткая, и здесь Пушкин порицает браки поневоле вместе с Радищевым. «Свадебные песни наши унылы, как вой похоронный».

А вот дальше: глава «Русская изба» — дает почву для полемики с Радищевым. «Очевидно, что Радищев начертал карикатуру. Однако произошли улучшения, по крайней мере, на больших дорогах: труба в каждой избе; стекла заменили натянутый пузырь; вообще более чистоты, удобства. Радищев упоминает о бане и о квасе — это уже признаки довольства. Замечательно и то, что Радищев, заставив свою хозяйку жаловаться на голод и неурожай, оканчивает картину нужды и бедствия сею чертою: и начала сажать хлебы в печь». Правда, Пушкин опускает такую подробность, замеченную Радищевым: тесто на три четверти — из бесполезной мякины, а в других домах — нет и этого.

А дальше вместе с англичанином, оказавшимся с ним рядом в карете, Пушкин рассуждает о том, что судьба русского крестьянина покажется счастливее судьбы французского земледельца или английского фабричного работника, не говоря уж об американских черных рабах

В более живом тексте черновика у Пушкина прямая речь:

« Подле меня в карете сидел англичанин, человек лет 36; я обратился к нему с вопросом: что может быть несчастнее русского крестьянина?

Англичанин. Английский крестьянин.

Я . Как? Свободный англичанин, по вашему мнению, несчастнее русского раба.

Он . Что такое свобода?

Я . Свобода есть возможность поступать по своей воле.

Он . Следовательно, свободы нет нигде; — ибо везде есть или законы, или естественные препятствия.

Я . Так; но разница: покоряться предписанным нами самими законами, или повиноваться чужой воле.

Он . Ваша правда. (Но разве народ английский участвует в законодательстве? разве власть не в руках малого числа? Разве требования народа могут быть исполнены его поверенными?)

Я . В чем вы полагаете народное благополучие?

Он . В умеренности и соразмерности податей.

Я . Как?

Он . Вообще повинности в России не очень тягостны для народа; подушная платятся миром. (Оброк не разорителен (кроме в близости Москвы и Петербурга, где разнообразие оборотов промышленности умножает корыстолюбие владельцев). Во всей России помещик, наложив оброк, оставляет на произвол своему крестьянину доставать оный, как и где хочет. Крестьянин промышляет, чем вздумает, и уходит иногда за 2000 верст вырабатывать себе деньгу. И это вы называете рабством? Я не знаю во всей Европе народа, которому было бы дано более простору действовать».

И Пушкин ещё добавляет: «в России нет человека, который бы не имел своего собственного жилища, этого нет в чужих краях. Иметь корову везде в Европе есть знак роскоши; у нас не иметь коровы есть знак ужасной бедности».

Следующая глава (седьмая) «Рекрутство» — одна из самых острых у Радищева и Пушкин дает целую страницу прямого текста Радищева. И дальше уже сам Пушкин:

«Самая необходимая и тягчайшая из повинностей народных есть рекрутский набор… но может ли государство обойтись без постоянного войска? Полумеры ни к чему доброму не ведут. Конскрипция (то есть кратковременная воинская повинность, авт. ) в течение 15 лет делает из всего народа одних солдат. В случае народных мятежей мещане бьются как солдаты; солдаты плачут и толкуют как мещане. Обе стороны одна с другой тесно связаны. Русский солдат, на 24 года отторженный от среды своих сограждан, делается чужд всему, кроме своему долгу…». Это уже рассуждение монархиста, «государственника», как бы сейчас сказали. Но в деталях — он против «продажи рекрут», формально к тому времени уже запрещенной и против жребия или очереди в рекруты. «Безрассудно жертвовать полезным крестьянином, добрым отцом семейства, а щадить вора и пьяницу обнищавшего…»