Сергей Григорьянц - Тюремные записки

В одной из рабочих камер был убит парень, которому сидеть оставалось три дня и за которым уже приехала издалека мать и жила в местной гостинице. Кто его убил — зверски, тридцать раз исколов его всего заточками — было известно. Но так же всем было понятно, что сделано это по инициативе или с косвенным участием оперчасти тюрьмы. Парень не относился напрямую к воровскому миру, был мужиком, а не пацаном, выполнял норму в рабочей камере, но и с оперчастью не хотел иметь ничего общего, не позволял манипулировать собой. Да еще мешал беспредельничать в камере, а поскольку ссылался на тюремные понятия и всегда был готов «посоветоваться», то был неудобен и администрации и, естественно, бригадиру с двумя-тремя его присными, без кого власть в тюремной камере не удержишь. Его «правильность» и твердость вызывала злобу, но пока он был в тюрьме что-то сделать с ним было трудно — каждый «козел» в камере всегда боится, что менты за что-нибудь разозлившись или для развлечения переведут его в тройник или одну из немногих правильных рабочих камер и там с него «спросят». И это может очень плохо кончиться — хорошо, если изобьют. А тут появлялась возможность отомстить, да так, что в тюрьме об этом не успеют узнать. Убивать никто не собирался, хотели на прощание изнасиловать — «опустить». Перед освобождением в последнюю неделю всех освобождали от работы. Поэтому, когда вся бригада ушла в цех, он остался в камере, а с ним бригадир оставил трех наиболее «борзых» своих приятелей, хотя обычно оставался только один дежурный. Но когда эта троица накинулась на еще досыпавшего парня он не только их разбросал, но еще и начал в ответ их избивать. И тогда троица вытащила ножи и заточки. Особенно отвратительным в этом убийстве и понятным всей тюрьме было то, что оно не могло произойти без инициативы или хотя бы санкции оперчасти, которой тоже очень досаждал несговорчивый парень. Во-первых, бригадир не мог без санкции ментов оставить для дежурства в камере, то есть освободить от работы на этот день, не одного, а трех заключенных. И во-вторых, он никогда не рискнул бы без санкции (или инициативы) опера устроить в камере такую свару, которая может стать известна не только в тюрьме, но и на воле. А в-третьих, шум от драки был, конечно, слышен охранникам в коридоре, но они ничего не сделали, потому, что получили распоряжение — не вмешиваться. Сперва казалось, что все настолько очевидно, что жалобы в прокуратуру, поддержанные матерью убитого с воли, смогут изменить положение в тюрьме, не только непосредственные убийцы, но и стоящее за ними тюремное руководство, у которого на совести немало таких преступлений будут наказаны, а положение в тюрьме — изменится.

Но, действительно, приехал из Челябинска прокурор, сказал, что ему нужно во всем разобраться, а недели через три, когда им казалось, что все успокоилось, были получены письменные ответы — непосредственных убийц, вывезенных в Челябинск, ждет суд, других виноватых — нет. Поднять такую жестко и цинично контролируемую тюрьму (я лишь позже узнал, что происходит в рабочих камерах) было очень трудно, но удалось и началась почти всеобщая голодовка (по уголовным понятиям даже в случае коллективной голодовки никого нельзя к ней принуждать — каждый решает сам, рисковать ли ему жизнью. Но я ее не застал — для меня ничего не изменилось — прошло двадцать дней и я опять оказался на десять дней в карцере. Я уже успел привыкнуть — двадцать дней в обычной камере, десять — в карцере.

Я вряд ли бы выжил за оставшийся год при таком графике. Камера, из которой меня сейчас вели в карцер была не на первом, а на втором этаже тюрьмы. И чтобы туда подняться из подвала по узкой лестнице, мне приходилось двумя руками цепляться за железный поручень (держать руки за спиной от меня никогда не требовали). Некоторые дежурные даже помогали — поддерживали меня. Но не все.

Спасение пришло неожиданно. День на третий в карцере, в неурочное время открылась кормушка и какой-то дежурный, которого я никогда не увидел, глухо сказал — «Самому противна вся эта погань здесь. А вы не сдаетесь. Берите — жена дала мне перекусить». И дал небольшой сверток с двумя бутербродами с маслом и яйцом вкрутую. Оказалось, что не только между правильными хатами, но и между охранниками прошел слух, что в тюрьме появился такой необычный человек, как я. И этот охранник, у которого было постоянное отвращение к насилию царившему и насаждаемому оперчастью в тюрьме, инвалид войны, для которого не было другой работы в Верхнеуральске, каждый раз, когда слышал, что меня опять спустили в карцер, сам выражал желание дежурить в сыром и холодном подвале и отдавал мне приготовленный ему женой завтрак. На десять дней его дежурство приходились иногда два, иногда три раза. Но ни разу он меня не вел в карцер и не выводил из него, поэтому я его никогда не видел и не знал, а может быть не запомнил имя человека, которому, вероятно, обязан жизнью. Иногда вместо яйца на хлебе лежал пласт бекона из особо, никогда мной не виданного специальной выкормки поросенка, у которого равными слоями чередовались слои мяса и сала. Да и вкус сваренного вкрутую яйца был так забыт мной за четыре года, что его аромат, почти благоухание просто разливался, наполнял изнутри все тело. Почти сорок лет забыть не могу. Однажды он открыл кормушку и сказал — «С женой поругался — ничего не дала». Но часа через два открыл кормушку опять и протянул вскрытую банку килек в томате — «Купил в магазине, что было».

Я попробовал сказать:

— Дам адрес, напишите жене и она пришлет какие-то деньги.

— Не надо.

Однажды я его не то что обидел, но заметно огорчил. Он попросил сочинить стихотворное поздравление с днем рождения. Не сказал для кого. Я придумал три-четыре стихотворных строфы, но решил, что умеренное использование тюремного жаргона будет для него близким и привычным, но он мне сказал:

— Я не этого хотел — обида была в его голосе.

Я предложил переделать, но он сказал — «не надо».

Небольшой запас сил, благодаря паре завтраков, очень мне пригодился в камере. Впервые я оказался с откровенно опасным соседом, явно получившим заказ задавить меня из оперчасти, хотя и изображавшим из себя необычайно авторитетного члена воровского мира. Еще не вора, но почти. Но оперативники его посылавшие, да и он сам уже явно преувеличивали мою неопытность. Из разговоров и в Ярославской тюрьме и в больнице я уже знал, хотя и не встречал этого, что длинная царапина во всю щеку — мета для тех, кто на воровских разборках признан серьезно нарушившим понятия. Еще не опущенным за это, но уже отмеченным для оценки следующего и последнего нарушения. Сосед мой сразу увидел, что я смотрю на его царапину и нервно засмеялся: