Лев Дугин - Северная столица

К месту прозвучало это стихотворение!

– Прекрасно, – восхитилась Голицына.

У молодого поэта в глазах мешались смех и грусть, и за ними угадывалось что-то еще – таинственное, сложное, что нельзя было сразу определить.

– Ты малый хороший… – одобрила его Голицына.

Шишков расхаживал по гостиной, по своей привычке собирая на свечах оттаявшие капли воска.

– Дайте-ка мне, княгиня, ваш альбом, – потребовал он.

Альбом у Голицыной был большой и толстый, с плотными листами, в кожаном переплете, с металлической застежкой и замочком.

Неторопливо листая тяжелые страницы, Шишков недовольно морщился, а потом написал крупным полууставом:

Без белил ты, девка, бела, Без румян ты, девка, ала, Ты честь-хвала отцу-матери, Сухота сердцу молодецкому.

– Вот стихи! – воскликнул он, торжествуя. И в глазах его зажегся огонек почти сумасшествия.

– Спасибо вам, Александр Семенович, – восхитилась Голицына. – Спасибо за русские стихи.

Было около трех часов. Позвали к столу.

За окнами насыпало много снега, в комнате было светло.

Воображение разыгралось… Согбенная, седая Наина, наконец-то поддавшись чарам, воспылала любовью. Скривив старческий рот, могильным голосом она бормотала:

Проснулись чувства, я сгораю, Томлюсь желаньями любви… Приди в объятия мои… О милый, милый, умираю…

Он на свой лад переделывал много раз обыгранный образ старухи любовницы. Но вот истинный дух его поэзии – веселый, жизнерадостный, насмешливый. Он и сам не удержался от смеха.

…о, недостойный! Ты возмутил мой век спокойный, Невинной девы ясны дни! Добился ты любви Наины, И презираешь – вот мужчины!

Легкими штрихами пера он начертал фигуру танцующей балерины. Потом вернулся к стихам:

Мне растворилась уж могила…

Но зачеркнул это.

Уж предо мной…

И это зачеркнул.

…в виду одна могила… Уж мне открылася могила.Уже зовет меня могила…

И страница заполнилась зачеркнутыми, переправленными строчками; колонка стихов, обтекая танцующую фигуру, полилась к краю альбома…

Сколько еще таких страниц предстоит ему исписать! Замысел был обширен. А жизнь, увы, – быстротечна…

Он нарисовал урну – вот чем кончается всякая суета.

Потом нарисовал саблю в ножнах с большим эфесом. Вот его мечта – быть военным…

А снизу крупными буквами написал: l'amour. Вот что вместе со стихами – единственно нетленно…

В этот день длинный ряд карет выстроился вдоль набережной Фонтанки. В церкви Покрова звонили…

Квартира Пушкиных заполнилась гостями. Младенца, нареченного Платоном, после таинства крещения внесли в дом; колыбель установили посредине залы. Новая няня – рослая, сильная – то перекладывала младенца, то поправляла пеленки, то уносила младенца к кормилице и покорно выслушивала замечания опытной Арины Родионовны, которая всем была недовольна.

Надежда Осиповна – вновь моложавая, вновь прекрасная, с пылкими и темными глазами – полулежала под шалями, в чепчике, кружевах и пелеринке на подушках канапе.

Младший сын Лелька в церкви был восприемником. Старший сын Сашка стоял рядом с отцом, принимая гостей.

В этот день у Пушкиных побывали графиня Надежда Алексеевна Ивелич и ее дочь Екатерина Марковна – родня и соседи; Прасковья Артемьевна Тимофеева – троюродная сестра Надежды Осиповны; друг ее детства, несчастная в браке Варвара Александровна Княжнина; молодые Бутурлины; престарелые Чичерины; кое-кто от Воронцовых и Сушковых, кое-кто от Трубецких; сосед по Михайловскому, оказавшийся в Петербурге, помещик Шушерин; давняя приятельница старуха Архарова со своим семейством; родня и свойственники Марьи Алексеевны – Ржевские и Черкасские, друзья и бывшие сослуживцы Сергея Львовича по комиссариатской комиссии; светские знакомые, у которых вот так же бывали на рождениях, поминках, свадьбах, – Апраксины, Щербатовы, Лавали, Юсуповы – и многие другие.

Приехал капитан Мерлини – чернобровый, вертлявый, в мундире Санкт-Петербургской губернии – странный человек, с неизвестным прошлым, с непонятным настоящим, владелец собственного небольшого дома на другом берегу Фонтанки.

Арина схватила младенца и поспешно понесла прочь.

– Черный глаз… сглазит! – откровенно громко вскричала она.

Произошло некоторое замешательство.

Пришло семейство Корфов, живших этажом ниже: вице-президент юстиц-коллегии Андрей Федорович – степенный, благочестивый, его жена Ольга Сергеевна – скромная, добродетельная – и бывший лицеист Модя, теперь в мундире своего департамента, уже преуспевающий, уже делающий карьеру… Корфы в квартире Пушкиных могли чувствовать себя как дома, ибо большинство стульев, на которых сидели гости, и канапе, на котором лежала Надежда Осиповна, и посуда, которой был сервирован стол, были у них одолжены. Эти стулья, канапе, посуда, экран, столики, правда, не могли идти в сравнение со старинной мебелью, фарфором и хрусталем в зале Пушкиных, и одежды Корфов казались скромными рядом с нарядами Пушкиных… Одни жили для себя, другие – напоказ…

Возле хозяйки составился кружок. Престарелая Ивелич, в шалях и телогрейках, плохо слыша, тянула вперед трясущуюся голову. Старуха Архарова (закадычный друг, милая Архаре т) – в затейливой шляпке, с румянами на морщинистом лице – властно распоряжалась горничными: где поправить, где взбить, где приподнять…

– Кому нужно рожать – зовите повивальную бабку Доротею Мейер, – советовала А р х а р е т дамам. – Живет на грязной улице, дом купца Вешкина: опытна и опрятна. Я к своей дочери звала…

– Кому нужно рожать? – спросила престарелая Ивелич.

– Если кому нужно рожать, maman, – объяснила дочь.

Марья Алексеевна тяжело сложила на коленях руки, сутулила плечи, клонила голову, а на лице ее было разлито радостное умиротворение. Она была восприемницей еще одного Пушкина, очевидно последнего из Пушкиных, которого ей суждено было увидеть. Она рассуждала о церковном обряде.

– Уж хороший священник Борис Васильевич Ал-бенский. Уж хорошо, хорошо служил, – слабым голосом говорила она. – В животе и смерти бог волен. Но хорошо, хорошо служил. А у дьячка голос уж очень скаросый. Читал – будто ворон скаркал.

Старуха Ивелич недослышала:

– Какой голос?.. Кто каркал?..

– Громкий голос, – громко пояснила Катерина Марковна.

Юный Лелька стоял рядом с матерью – если только о курчавом этом мальчике можно было сказать, что он хоть одну минуту стоит.