Лев Дугин - Северная столица

И когда чтение окончилось – сразу же голоса слились в гул. Что за поэма! Что за стих! Какая свобода, что за гармония! Но какой жанр поэмы – она героическая, волшебная, богатырская, шуточная?.. Или все вместе? Или ее можно обозначить не совсем ясным, расплывчатым словом – романтическая? И чье чувствуется в ней влияние: Флориана? Или Виланда? Или Ариосто?.. И когда наконец она будет окончена вся?

Батюшков стоял очень бледный, сжав пальцы в кулаки, и каждому, кто оказывался с ним рядом, говорил:

– Как стал писать этот злодей? Как он стал писать?..

Жуковский обнял Пушкина.

– Быть Сверчку орлом – и долететь ему до солнца. Жуковский! Он был общим учителем. Но он перенес в русские снега унылый и мечтательный европейский романтизм… Увы, он лил прекрасное свое вино в чужие мехи…

Жуковский обнял Пушкина, шутливо изображая борьбу с ним.

– Да, мы боремся с тобой – кто лучше пишет?.. Когда же, злодей, ты засядешь по-настоящему за работу?

Жуковский! Пушкин любил его, во многом обязан был ему. Но он уже знал: чтобы найти свой путь, нужно учиться и у других…

Новые строки поэмы легли на лист – он будто преодолевал упругое препятствие, сжимая фразы, ставя рядом неожиданные слова, сливая понятия в одно емкое; сердце трепетало и сладостно билось, и он смотрел перед собой в пространство, кусал черенок пера, и движения его руки были порывисты, стремительны…

Когда же длинная, неровная колонка переправленных, вычеркнутых, надписанных строк протянулась через лист – он блаженно и весело заулыбался… Это была уже четвертая песнь. Стих был легок, игрив и насмешлив. Да, в этой песне он слегка пародировал своего учителя Жуковского. Тот тоже попробовал свои силы в русской сказочной поэме – написал «Двенадцать спящих дев», старинную повесть, но, увы, это было лишь стихотворное переложение немецкого романа X. Шписа. В ней были славянские слова – меч-кладенец, мурава, светлица, конь борзой, были славянские имена, а все остальное было немецкой мистикой, бесплотной, с искуплением грехов и боязнью земных радостей. В поэме Жуковского не было ничего русского!.. И все они – и Карамзин, и Жуковский, и Батюшков – наполняли своим вином чужие мехи.

Прием иронии – вольтеровский прием. Пародия – арзамасский прием… У Жуковского заколдованная дева призывает избавителя, а у него звучал сладостный призыв к любви:

…У нас найдешь красавиц рой; Их нежны речи и лобзанье. Приди на тайное призванье, Приди, о путник молодой!..

Он даже описал в подробностях визит петербургской прелестницы Шот-Шедель к нему во время его болезни:

…Она подходит, он лежит И в сладострастной неге дремлет; Покров его с одра скользит, И жаркий пух чело объемлет. В молчанье дева перед ним Стоит недвижно, бездыханна, Как лицемерная Диана Пред милым пастырем своим; И вот она, на ложе хана Коленом опершись одним, Вздохнув, лицо к нему склоняет С томленьем, с трепетом живым, И сон счастливца прерывает Лобзаньем страстным и немым…

Вот что ему вспомнилось: во время народного гуляния они с Дельвигом вырядились под простолюдинов – в кафтаны с борами, шапки с теплыми околышами и сапоги. Толпа вокруг плясала, горланила песни, гоготала, лущила семечки, щелкала орехи, сквозь толпу пробирались раскрашенные, раззолоченные кареты, запряженные лошадьми в нарядных попонах, снег истоптали тысячи ног, горели багровым пламенем и громко трещали костры – какая праздничность, какая пестрота красок, какая разноголосица, какое разнообразие лиц и одежд! Вот она, Русь!

Они остановились рядом с рослой, плотной девушкой, должно быть, из низшего сословия – набеленной, насурьмленной, с косичками до висков, с замысловато повязанным платком и в душегрейке, из-под которой виднелась длинная юбка…

В честь этой красавицы Дельвиг принялся вслух читать из своих Идиллий:

И еще:

Он, Пушкин, тоже тогда прочитал о Людмиле:

О-о, это уже было ближе к натуре! Он в своей поэме стремился передать полноту и радость жизни… И рука с пером опять потянулась к бумаге…

А любовная почта? Она продолжалась и письма делались все длиннее. О чем только не писала маленькая ТАЛАНЬЯ!

Она торопилась отплыть в житейское море, которое представлялось ей морем любви, и писала о препятствиях, которые подстерегают влюбленных. Вот, например, история Юлии, милой, скромной девушки, на которую сделал сильное впечатление прекрасный молодой человек… Увы, война их разлучила. Увы, пришла весть о гибели Виктора. А ее отец разорился, и она принесла себя в жертву семье, выйдя замуж за шестидесятилетнего старика… И вдруг Виктор вернулся с гвардией – он был в плену! Муж Юлии умирает, Виктор из деревни поспешает в город – увы, пистолетный выстрел разбойника повергает его мертвым… «Вы видите, – писала она, – во всем – перст судьбы. Для чего отец Юлии разорился? Для чего Виктор сочтен убитым? Для чего был он действительно убит, когда надежды свои видел исполняющимися?»

Почерк у нее был крупный, детский, – она делала много ошибок во французской орфографии.

А он, следуя науке любви, клялся, молил, отвечал на вопросы и разрушал сомнения – перо его было неутомимо.

Она рассказала о некоем Н., который воспитан был совершенно Дон Кихотом; в деревенской церкви, за-гтав свадьбу, он влюбился в невесту: в свои пятнадцать лет она превышала самый идеал красоты. И он заплатил жениху, стал на его место, а на следующее утро, щедро одарив и Лизу, и ее отца-кузнеца, уехал в свой полк. Прошло много лет, он почитал свою жену умершей, вернулся домой, влюбился в красавицу Эйлали и просит у отца благословения. «Негодный, – закричал отец, – твоя жена жива. Выйди, Лиза!» Боковая дверь отворилась, и Лиза в образе Эйлали бросилась на грудь Н.