Лев Дугин - Северная столица

Он мог бы воспользоваться воспоминаниями Людмилы, чтобы выполнить требования Катенина: показать в подробностях старинный Киев, ввести старинные слова, назвать знаменитые имена… Но нет, это вело бы к громоздкости, мешало бы полету фантазии; архаизмы, как тяжелые доспехи на рыцаре, сковали бы стих… У Катенина не было истинного вкуса – вот что он понял…

Он свободно черпал из разных источников: из русских сказок – услышанных и прочитанных, – из русского рыцарского романа восемнадцатого века, из знаменитых поэм – «Душенька» Богдановича, «Бахари-ана» Хераскова, «Добрыня» Львова, «Елисей» Майкова… Немало потрудились русские писатели!..

Увы, старая школа имела не много достоинств!..

Он простую сказку возвел в героическую поэму; и во всем была простота, естественность, и пестрые эпизоды спаял воедино звонкий, легкий, гармоничный стих…

Кто счастье знал, уж не узнает счастья. На краткий миг блаженство нам дано: От юности, от нег и сладострастья Останется уныние одно…

Но что происходило в уединенном домике на Васильевском острове?

Все чаще и чаще звон колокольчика нарушал тишину заснеженной равнины, и взмыленные лошади, запряженные в зимний дормез на полозьях, вскачь одолевали склон невысокого холма… С ворот и забора испуганно взмывали галки. Снег серебрился, колеи ото дня ко дню становились глубже, а солнце ото дня ко дню светило ярче… Снег сделался рыхлым.

В уютной, жарко натопленной комнате со стареньким диваном, с шитыми подушками на канапе и с множеством коробок из-под конфет, из-под перчаток, из-под почтовой бумаги по углам на этажерках – встречались влюбленные. То открывалось старенькое фортепьяно – и милые, беглые пальцы летали по клавиатуре. То милый голосок выводил модные романсы… То в альбоме с уголками, обтянутыми зеленой юфтью, на плотных розовых страницах появлялись надписи, стихи, рисунки…

Покровительствуя влюбленным, добрая старая тетушка уходила навестить соседей…

Глупая тетушка! Искус и невинность вместе образуют взрывчатую, гремучую смесь…

И вот уже слабость уступает напору, любопытство потакает страсти – и осторожность тонет в необоримом порыве, таком же необоримом, как весна в природе, где уже голубеют тени и высоко туманится небо…

Просторная квартира князя Шаховского называлась чердаком, потому что располагалась на верхнем этаже трехэтажного дома.

– Сын Сергея Львовича и Надежды Осиповны? – И князь Шаховской с театральным эффектом развел руки, будто принимал в объятья любезного ему молодого человека.

Он был в зеленом, засаленном сюртуке, с небрежно повязанной вокруг шеи косынкой и, неряшливый, непричесанный, неприбранный, выглядел вовсе не столь внушительно, как в театральном кресле. Рябое его лицо, с обвисшим подбородком и птичьим крючковатым носом, дергалось, веки неспокойно мигали.

– Рад тебе и уже люлю! – Это означало – люблю. Голос у князя был тонкий, он сюсюкал и глотал слога. – Восхищен – всех просю-сю-сю и молю: приведите его! Потому что люлю и люлить буду до самой смерти наш фольклор… – Он подозвал жену: – Ка-тенька, Катенька!.. Сын Сергея Львовича и Надежды Осиповны…

Подошла гражданская жена князя, или, как ее иначе называли, домоправительница, или, еще иначе, мать его пятерых детей, – небольшого роста, быстрая, с энергичными движениями актриса Екатерина Ивановна Ежова. На ее помятом лице будто наклеена была театральная улыбка.

– Очень приятно-с… Чувствуйте себя как дома-с… Но ее лицо тотчас сменило выражение; она повернулась к остальным гостям:

– Представьте, господа, какой случай со мной произошел!

Специальных дней у Шаховского не было, сюда съезжались, кто когда хотел, и всегда кто-нибудь да был.

– Я играла в «Липецких водах» старуху… Знаете эту сцену… когда старуха в гневе… когда она падает на стул… когда она требует воды…

И Ежова протянула руку, будто за стаканом воды, приоткрыла рот, будто ловя воздух, – и упала на стул, будто играла на сцене.

– Без хвастовства скажу: всегда слышала фу-рорное хлопанье. И вдруг слышу – шиканы!.. Каково, господа? Князь! Этого никак нельзя оставить безнаказанным!

Поражало могучее ее контральто – голос ее, как звуки органа, заполнял комнату.

– Это нельзя оставить, князь!..

– Кто же это, Катенька? – смиренно спросил Шаховской, робея перед своей супругой.

– Я узнала, заезжий путешественник, вовсе не важная птица, швейцарец Ланель. Мне, актрисе Императорского театра, оскорбление… Князь, этого нельзя оставить!

Небрежно одетый, засаленный лакей докладывал о новых гостях.

В этом самом знаменитом в Петербурге театральном салоне встречались авторы и актеры, ученики Шаховского, – главным образом его ученицы – и их поклонники. Разношерстная, пестрая толпа сидела на диванах, креслах, стульях, двигалась по комнатам, пила чай и обсуждала репертуар, новости, декорации Гонзаго и музыку Козловского. Сюда свозились сплетни, слухи и интриги. Здесь определялся репертуар, раздавались роли и назначались бенефисы…

Из внутренних покоев время от времени выскакивали дети Ежовой, как их называли, ежата, и гувернантки, дядьки, няньки загоняли их обратно.

Одни приезжали, другие уезжали. Слышался резкий поучающий голос Катенина:

– А я говорю: Ломоносов оказал языку русскому бесценные услуги. А я говорю: он создал русский язык и в сем отношении до скончания веков останется первым и несравненным…

Корректный и остроумный Хмельницкий – известный автор, сотрудник Пушкина по Иностранной коллегии – в кружке почитателей читал из водевилей:

В другом кружке лощеный и ловкий исполнитель ролей волокит и счастливчиков в любви, известный актер Сосницкий рассказывал:

– Сначала меня определили к отцу – на руках его были гардеробы. Представляете? Сыну суфлера Крото-ва было десять лет, а мне – семь, но ростом я был выше. И сказали: ему десять – и определили в театр…

Но Шаховской всех перекрикивал своим дискантом:

– Меня раздражают вечные амплуа царей и первых любовников. Я не терплю надутости актеров… С какого времени у нас на сцене начались успехи разговорного языка? С моих комедий! Кто первый начал писать русские комедии вольными стихами? Я начал!..