Федор Толстой - Записки графа Федора Петровича Толстого

«Встреча таким приветствием, — говорит в «Путевых записках» граф, — чистосердечие, любовь приема до того сильно тронули меня, что я не мог передать полноты чувств, теснившихся в моей душе; но уверен, что на лице моем они прочли мою радость и признательность за их драгоценную мне дружбу и привязанность. Затем сели все за стол — обед был прост, но хорошо приготовлен, вино — римских виноградников». Графу Федору Петровичу это было приятно, ему было бы тяжело, если бы они ради его вошли в лишние издержки. Сверх того, устраивая этот пир, они держались сделанного ими условия избегать всякого рода роскоши и излишеств. Единственная роскошь этого обеда состояла во множестве прекрасных, у нас очень дорогих цветов, только что нарванных с гряд. Над камином была развешана гирлянда из мирт, цветов и зелени, а над ней из роз и лилий сплетенные буквы Ф.Т. В это время цветы в Риме стоили безделицу. Там, где было защищено от ветра Montano [768], цветы распускались на воздухе, и при свете солнца можно было сидеть у растворенного окна.

В средине обеда Резанов встал и прочел сочиненные им стихи:

Когда Резанов сел на свое место после общего громогласного «ура», встал Бецкий и экспромтом сказал:

В конце обеда пили за здоровье графа и графини Толстых и их детей, остававшихся в России. Когда встали из-за стола, художники подошли к фортепьяно и хором пропели графу «многая лета». Тронутый граф, обратясь к ним, сказал: «К несчастию моему, я не владею искусством красноречия и не берусь выразить ни моих чувств, ни моей благодарности за высказанные мне пожелания, пусть от искреннего сердца, от полноты души моей, обниму каждого из вас — это выразит вам то, что я чувствую». Тогда все, один за другим, обошли кругом стола с пением «многая лета» и, поочередно подходя к графу, обнимали его. После обеда под фортепьяно повторили стихи Рамазанова и поднесли графу огромный лавровый венок. Затем, пропевши еще раз стихи Рамазанова, затянули «чарочки по столику похаживают». Бецкий взял перо, тут же написал и прочитал:

Многократное усердное «ура» раскатилось по комнате, где было все полно искренности и теплоты души собеседников.

После обеда пели русские и итальянские народные песни и так же, как, бывало, в доме у графа в Петербурге, начались разные затеи, переодеванья в различные костюмы, танцевали национальные танцы, разыгрывались карикатурные представления; в них особенно были прелестны Монигетти и Вени, и смешили всех до слез. Толстые пробыли на этом празднике до десяти часов вечера. Художники всей толпой проводили их на улицу с зажженными свечами и фонарями, а когда они спустились с лестницы, то, по образцу карнавала, осыпали их множеством роз и других цветов.

Вечером на своей квартире граф записал этот праздник. Он сделал на него такое же радостное, светлое впечатление, как и тот, который дан был ему при его прибытии в Рим.

Посещая студии художников, граф в мастерской Бенуа и Резанова не мог налюбоваться прелестными произведениями этих молодых талантливых архитекторов. Ими сделано было множество превосходных рисунков акварелью всех деталей церкви Орвиетского собора [769], как его внутренности, так и наружности, и мастерски нарисованный вид главного фасада как Орвиетского собора, так и многих других древних церквей.

Резанов, Бенуа и Эпингер прожили в Орвиете почти три года втроем. Начальство монастыря поручило им реставрировать в церкви места, пострадавшие от времени. Они исполнили это с таким успехом, что заслужили всеобщую благодарность и расположение. В память сделанного ими начальством города вырезана была медаль и каждому из них поднесено по медали.

В студии Шурупова внимание графа обращала им сочиненная и вылепленная ванна с прекрасными скульптурными украшениями; она была до половины вырублена из мрамора. Чаще всех граф посещал студии Ставассера, Иванова и Рамазанова.

В студии Макрицкого, между прочим, графа заинтересовали этюды Штернберга, доставшиеся Макрицкому по смерти его товарища, и Федор Петрович очень жалел, что ничего не было конченного, особенно, что он не успел окончить начатой им большой картины, изображающей «Рынок в Неаполе».

Мастерская Солнцева привлекала графа множеством прелестных этюдов — пейзажей с натуры, костюмов, чертежей и проч. В эскизах Ломтева различного содержания граф находил дарование, ум и воображение в композиции. Этот молодой человек много читал и хорошо знал историю. К большому сожалению графа, он повел себя не так, как следовало.

Из иностранных художников граф Федор Петрович посещал иногда знаменитого акварелиста Вернера. Он не мог насмотреться на его превосходную картину, изображающую внутренность палаццо мавританской постройки, находящегося в двух милях от Палермо. Солнечный луч, проникающий в окно, освещает ярким лучом сидящие за шахматной доской две мужские фигуры в средневековой одежде; один из них, постарше, углублен в игру, другой — молодой человек, пьет из рюмки вино, поднесенное ему женщиной, и засматривается на нее. В тени видны пирующие солдаты; посредине комнаты — дверь мавританской формы. «Подобной акварели, — замечает граф, — я еще не видывал». В студии венского живописца Амерлинга, лучшего портретиста того времени, графу больше всего нравилась картина, представляющая в настоящую величину двух спящих прелестных детей, девочку и мальчика. «Сон их так натурален, — говорит граф, — что боишься громко говорить, чтобы не разбудить их и не нарушить сладкого покоя, в который они погружены».