Стефан Кеневич - Иоахим Лелевель

Однако его не выгнали, а несколько лет спустя приказ о высылке был отменен даже формально. Полиция, которая сначала относилась к нему настороженно, со временем пришла к убеждению, что этот «достойный уважения старец», «знаменитый и скромный профессор» заслуживает доброжелательного отношения властей. Лелевель постепенно обжился в Брюсселе, или, как он его шутливо называл, «Брусилове». Что касается бельгийцев, то они не сразу привыкли к этому оригинальному ученому в блузе рабочего. Уже в первые недели пребывания в Бельгии с ним случилось любопытное приключение. Он выбрался вместе с Ворцелем в Гент, чтобы осмотреть тамошние коллекции средневековых монет, и, чтобы сэкономить три франка, путешествовал пешком. У Ворцеля в пути разболелась пятка, поэтому он сел в дилижанс и вернулся домой, а Лелевель отправился дальше. На следующий день в местечке Аш у него потребовали паспорт; ученый, разумеется, оставил документы в Брюсселе. Не помогло разъяснение, что он Лелевель. «Вы говорите, — вопрошал местный судья, — что вы Лелевель, знаменитый президент, тот человек, которого выслали из Франции по политическому делу. Пешком! В блузе! Как же вы можете нас морочить! Лелевеля, разумеется, знает Польский комитет, а комитет не позволил бы ему идти пешком». Подозрительного бродягу обыскали, бумаги его опечатали, а его самого заперли на ночь в арестантской, отказав даже дать свечку. Впрочем, бургомистр прислал арестанту бутылку вина, которое Лелевель не выпил. После бессонной ночи «на корявых досках, плохо прикрытых соломой», двое жандармов отвезли арестанта дилижансом в Брюссель. Здесь его доставили под конвоем по самым людным улицам города к прокурору, где дело, разумеется, выяснилось и ученому разрешили вернуться домой. Он с юмором описал это свое приключение в направленной в газеты реляции, закончив ее таким примечательным выводом: «Как же часто блузы вынуждены терпеть притеснения от людей, находящихся у власти, только потому, что они блузы. Эта мысль доставляет удовольствие заключенному, который готов посвятить себя их интересам». Любопытно, что ближайшие друзья Лелевеля ни в какой мере не сочувствовали этой демонстрации его демократизма. Петкевич, описав «забавное приключение» Лелевеля, в конце осудил его словами: «Пусть не шляется в блузе и без паспорта».

В последующие годы блуза Лелевеля стала известной не только жандармам, но и каждому прохожему в Брюсселе. Поэтому великий ученый мог уже не опасаться подобных недоразумений. И он совершал почти ежегодно без помех пешие экскурсии по стране, осматривая достопримечательности либо отдавая визиты знакомым бельгийцам, которые посещали его в Брюсселе. Рабочая одежда Лелевеля смущала, однако, даже его ближайшую родню, так что Лелевель был вынужден письменно объяснять свое поведение родному брату (Яну): он носит каждодневно плохонький костюм, сшитый три года тому назад в Париже за 50 франков. «Для парада» у него есть фрак, который ему презентовали в Аррасе по пути в Бельгию. (Фрак в то время был повсеместно принятым выходным костюмом.) Разумеется, он не принял этот фрак даром, заплатил за него сто франков, хотя ему этот костюм совершенно не нужен — может быть, раз в год его наденет, а еще нужно его охранять от моли. «Блуза, — терпеливо объяснял он, — служит мне для сохранения моего гардероба; ведь лучше, чтобы она запачкалась иной раз, когда я ем в кухоньке, чем если бы это приключилось с фраком… Считать, что я ее ношу для популярности или пропаганды, никак нельзя, потому что я живу среди города отшельником. А если бы все-таки эту блузу так оценивали, то я скажу, что вся моя жизнь является пропагандой, и если ты это, брат, не видел вблизи, то можешь теперь отгадывать издали».

Простота одежды гармонировала со скромностью всего уклада жизни ученого. Утром он спускался сам в шлепанцах к булочнику; среди дня он снова сам приносил себе из кухмистерской кусок мяса с овощами «в горшочке, спрятанном под блузой». Такие обеды стоили ему от 10 до 12 франков в месяц; позднее и этот расход Лелевель сократил, ограничив свой обед порцией фрикаделек, разогретых собственноручно на печурке. «Уже много лет как я освободился от обеденного предрассудка, — писал он на склоне лет. — Раньше за три или четыре, а теперь, поскольку большая дороговизна, за пять грошей — фрикадельки и хлеб, этого хватает мне на весь день. Если очень хороший аппетит, съем еще одну порцию, и баста». Вечером Лелевель шел в кофейную читать газеты. Газеты в те времена были дороги, и мало кто мог себе позволить покупать регулярно несколько газет. «Дважды кофе — утром собственного приготовления дома, вечером в кофейной» — это был, по мнению самого ученого, единственный в его бюджете расход, «излишний, но, пожалуй, необходимый». Стоимость этого кофе в год он определял в 200 франков, за квартиру он платил 240, на освещение тратил 60, на хлеб — 30, на мясо — 25, на стирку и прочие мелочи — 15. В сумме Лелевель ограничил свой годовой бюджет 570 франками. Когда Виктор Гюго, описывая в «Отверженных» аскетическую жизнь молодого студента Мариуса, определял его бюджет, то речь шла о большей сумме — 700 франках в год.

Заметим, что в этом бюджете не было расходов на отопление. В первые годы комнату Лелевеля отапливала кабатчица, «баба-скупердяйка», которая после смерти мужа вела свое заведение. Позднее взаимоотношения испортились, и ученый перестал пользоваться этими услугами. Во время морозов он ужасно страдал: бывало, что у него в кувшине замерзала вода. «О как холодно! Невозможно писать и работать, потому что нельзя согреться», — записал он в декабре 1838 года, а несколько лет спустя он вновь отмечал: «В моей комнате не бывает теплее 7–8 градусов, а ведь надо писать и гравировать». Он приспособился и к таким условиям: работая, он держал ноги в наполненном соломой ящике от комода. В 1845 году хозяйка обанкротилась, и «Варшавская харчевня» была закрыта. Всю следующую зиму Лелевель провел «в совершенно неотапливаемом доме», пока не дождался, что заведение было принято новым владельцем.

Нарекания на нужду часто встречаются в письмах Лелевеля, особенно адресованных родным. В письмах к чужим автор реже касался этой темы и только раздражался, если кто-либо из корреспондентов присылал ему неоплаченное письмо. Почта в те времена, перед появлением почтовых марок, обходилась дорого; отправитель оплачивал письмо на почте, но он мог свалить расходы на адресата. Лелевель вел обширную переписку, много платил за отправляемые письма и не желал доплачивать за письма получаемые. Еще в Туре он так жаловался в письме к Антонию Островскому: «Если за Ваше письмо я уплатил полный обед, то есть 10 су, то за другое письмо, из Гулля, заплатил 80 су, а следовательно, одним махом 90 су, что соответствует стоимости более четырех дней жизни, включая расходы на помещение. А назавтра еще письма из Марселя и Парижа обошлись мне 39 су, то есть сумму, достаточную на два дня жизни. Это чистое разорение».