Стефан Кеневич - Иоахим Лелевель

Так обстояли дела в декабре 1832 года, когда французская полиция неожиданно положила предел существованию Национального комитета. Уже довольно давно правительственные круги подозревали поляков в революционных начинаниях. В недавнем республиканском восстании в Париже в июне 1832 года принимало участие несколько эмигрантов в польских мундирах и с польским знаменем. Правительство не вмешивалось в политические споры между поляками, но оно остро реагировало на каждое выступление поляков во французских или международных делах.

В ноябре русский посол в Париже показал министру иностранных дел текст воззвания Национального комитета к русским. «Народы, стремящиеся к свободе, находятся между собою в союзе, — гласил этот документ. — Если вы заботитесь о своей свободе, то такой союз существует между вами и нами… Великая идея, рожденная на берегах Невы, идея федерации славянских народов, может быть осуществлена лишь благодаря их совместному возрождению». Посол возмущался тем, что король французов допускает у себя подобные оскорбления другого монарха. Французское правительство было радо оказии угодить Священному союзу и в то же время выставить из Парижа группу иностранцев-радикалов. От Лелевеля потребовали объяснений. Председатель комитета признал, что он является автором воззвания, но отказался вести дискуссию по поводу его содержания. Несколько недель спустя все члены комитета получили из полицейской префектуры приказ покинуть город.

«Труды Национального комитета в течение целого года», как назвал сам Лелевель этот период своей деятельности, прервались вследствие полицейского запрета. Лелевель отдавал себе отчет в том, что для комитета такая почетная смерть была еще наилучшим выходом. Эмиграция быстро дифференцировалась в политическом отношении, и орган, претендующий на руководство всеми ее течениями, терял почву под ногами. Но Лелевель не принадлежал к числу людей, которые пассивно сносят нажим иностранной власти. Прекращая публичную деятельность комитета, он основал новый, тайный орган подобного состава специально для поддержки готовившихся партизанских действий Заливского. Этот руководящий орган должен был носить романтическое и символическое название «Месть народа».

Обеспечив, как он полагал, дальнейший ход начатого предприятия, Лелевель в канун нового, 1833 года выехал под Париж в деревню Лягранж, где находилась сельская резиденция генерала Лафайета. Но Лелевель и не думал подчиняться запрету пребывания в столице. В Париже в это время готовилось возобновление польского сейма. Еще до падения Варшавы сейм принял решение, что он может продолжать свою деятельность за границей, если только соберется кворум, который составляли 33 посла и сенатора. Принимались меры к созыву в Париже этого кворума, что не было просто, поскольку не все послы отправились в эмиграцию. Сейм Королевства Польского был органом преимущественно землевладельческим, избранным перед революцией, под властью Николая. Тем не менее он мог считаться легальным органом, представительством Польши перед заграницей. Лелевель был готов поддержать созыв сейма тем более охотно, что враждебный лагерь Чарторыского противился созыву сейма, поскольку не мог рассчитывать на большинство голосов. А поскольку созыв сейма зависел от съезда 33 его членов, Лелевель не хотел пренебречь патриотическим долгом. Уже 3 января он тайно прибыл в Париж и принял участие в нескольких заседаниях.

Он утруждал себя, пожалуй, напрасно, поскольку из этого рудимента сейма ничего путного получиться не могло. Каждый раз, когда открывалась возможность собрать в одном месте магическое число 33 посла и сенатора, группа, которая боялась остаться в меньшинстве, — в данном случае сторонники Чарторыского — покидала заседания и срывала их. Впрочем, даже если бы дело дошло до начала работы сейма, сомнительно, был ли бы этот сейм признан в эмиграции и считался ли бы кто-либо с его мнением.

Во всяком случае, «сеймовые поездки» Лелевеля вовлекли его в конфликт с полицией. Он несколько наивно представлял себе, что никто его поездок не заметит, и острил на эту тему в письмах. «Недавно, — писал он, — произошла небывалая шумиха: Л. появился в П. Забавные дела». Полиция, разумеется, не упускала Лелевеля из виду, а министр внутренних дел д’Аргу публично жаловался на него, приводя его в пример того, что полякам нельзя доверять и нельзя выпускать их из-под надзора.

Немного сконфуженный этой шумихой, Лелевель перестал посещать сеймовые совещания и замкнулся в Лягранже. Хозяев дома обычно не было: гость большую часть времени проводил в библиотеке. Один только раз он выбрался поохотиться на кроликов, о чем шутливо сообщал приятелю: «шесть королей мы убили, или пристукнули, или удушили, или застрелили». Кроме того, он писал по всем адресам письма: он нервничал из-за того, что в такой важный момент, когда на родине вот-вот начнется партизанская война, он находится в стороне, отрезанный от всего. Он жаловался Зверковскому: «Я писал в Лион и не получил ответа. Из Парижа, хотя некоторые письма пришли, на ряд наиболее существенных вопросов ответа нет. Наконец, и от тебя давно ничего не имею. Что это все значит? А потом будут упрекать, будут осуждать, скажут, что я бездействовал!.. Время бежит. Я дольше здесь отлеживаться не могу, нужно мне покинуть Лягранж. Поеду куда-либо еще».

Ему действительно предстояло путешествие, при этом скорее, чем он предполагал. 2 марта местный мэр отобрал у Лелевеля паспорт и заявил ему, что он должен будет перебраться куда-нибудь подальше от Парижа. Ему неофициально советовали переехать по собственной инициативе куда-нибудь миль за восемьдесят, тогда власти оставят его в покое. Лелевель возмутился: как, во времена наихудшего террора в Литве при Новосильцеве он мог ездить по всей России без разрешения, а здесь, во Франции, его хотят ограничить? Он заявил, что добровольно никуда не поедет. Продолжение можно было предвидеть: в Лягранж пришли жандармы и отвели Лелевеля под конвоем в префектуру в Мелюн. Оттуда уже повозкой, но опять-таки под присмотром жандармов его отправили в город Тур. Здесь он оставался на свободе, но под надзором полиции. Лелевель направил в газеты остроумно составленный протест; он жаловался в особенности, что ему пришлось заплатить 38 франков 75 сантимов за проезд конвоира. По сути дела, он был доволен, что вызвал против себя репрессии, которые должны были доставить правительству неприятности.

Лежащий над Луарой, в Центральной Франции, Тур был большим городом. Лелевель встретил здесь большую группу соотечественников, установил также контакты с несколькими французами — коллекционерами средневековых монет, в городской библиотеке «копался как в своей собственной». Друзья сообщали ему парижские новости и присылали сведения из эмигрантских «лагерей». Новости из широкого мира были неблагоприятны. Начатые в марте 1833 года партизанские действия Заливского завершились трагически. Кацпер Дзевицкий, взятый в плен, покончил с собой; Артур Завиша и Михал Воллович погибли на виселице; сам Заливский со многими сотоварищами оказался в австрийской тюрьме. В это же время 300 эмигрантов из «лагеря» в Безансоне опрометчиво двинулись из Франции при известии, что в Германии вспыхнула революция. Но оказалось, что революционный взрыв во Франкфурте-на-Майне был подавлен в течение нескольких часов. Польский отряд не достиг Германии, а во Францию уже не мог вернуться. Он нашел убежище в Швейцарии, где его члены оказались без средств к существованию. Словом, революционные попытки, предпринятые под эгидой карбонарского движения, окончились компрометацией, а общественное мнение с очевидным преувеличением возлагало ответственность за это на Лелевеля. «Лелевель из надежного укрытия раздувает все это», — писал с неприязнью относившийся к нему консерватор Юлиан Урсын Немцевич.