Стефан Кеневич - Иоахим Лелевель

Следя за развитием событий со своего брюссельского наблюдательного пункта, Лелевель не хотел пребывать в бездействии. Двигаться с места не было смысла, однако можно было поднять голос издали, если этот голос что-то значил и мог чем-либо быть полезен польскому делу. В середине апреля Лелевель опубликовал во французской и немецкой прессе открытое письмо к своему старому знакомому Карлу Валькеру. Этот уже пожилой либеральный политик из Бадена играл теперь большую роль в немецком объединительном движении. Лелевель приветствовал его во имя польско-немецкого братства и просил противодействовать шовинизму тех немцев, которые отказывали полякам в свободах в Познаньском княжестве и на Поморье. Это был не единственный случай, когда Лелевель упоминал о польской принадлежности Гданьского Поморья. Уроженец Варшавы, связанный душевно с Вильной, он хорошо понимал значение западных земель, населенных поляками. Об отвоевании Силезии народом он говорил студентам еще перед 1830 годом. Он не забыл о том, как горячо приветствовали жители Вармии и Мазур участников ноябрьского восстания, когда те складывали оружие на прусской границе. Отправляя в страну эмиссаров «Молодой Польши», он помнил и о Поморье. «Уже 8 лет я старался, но лишь теперь удалось связаться с кашубами», — сообщал он Зверковскому в 1839 году. Теперь, в апреле 1848 года, он писал Ворцелю, оставленному в Париже на страже интересов Демократического общества: «Если бы французская дипломатия затронула польский вопрос, то пусть помнит, пусть упорно стоит на том, что Гданьск и Кашубы (Prusse Occidentale) — это Польша».

Дипломатия Второй французской республики ничего не сделала для Польши. Она стремилась к поддержанию мира в Европе для того, чтобы легче было подавить у себя дома растущее рабочее движение. Фактический руководитель Временного правительства Ламартин публично заявил, что Франция уважает территориальные постановления Венского конгресса. Фактически это означало одобрение разделов Польши. Лелевель собирался «выстрелить в Ламартина письмом» и заклеймить его политику. Однако вскоре и Ламартин был сметен с политической арены ходом событий. Видя, как французское Национальное собрание шарахается перед каждым смелым шагом в заграничной политике, Лелевель выходил из себя, обвинял Ворцеля в «преступном бездействии», «созерцательной сонливости», требовал от него энергичных действий. На расстоянии он не ориентировался в безнадежности ситуации. Буржуазные политики, находившиеся у власти в Париже, и слышать не хотели о Польше, а те руководители левых сил, которые поднимали голос в защиту Польши, уже в мае и июне 1848 года оказались либо в тюрьме, либо в изгнании.

Спад дружественных Польше настроений еще сильнее выявился в Германии. В мае 1848 года Лелевель написал памятную записку, адресованную всегерманскому Национальному собранию, и направил с нею во Франкфурт своего друга Людвика Люблинера. Записка выражала протест против прусских насилий в Познаньском княжестве и против включения в состав Германии древней столицы Польши. Эта записка была прочитана в собрании и, как отмечал сам Лелевель, «пришлась не по вкусу озлобленной и взбешенной немчуре». Либеральное большинство собрания санкционировало включение в состав Германской империи двух третей Великой Польши вместе с городом Познань. Лелевель в это же время сообщал Зверковскому: «Люблинер не без пользы провел время во Франкфурте, он организовал превосходную петицию парламенту, подписанную тысячей увриеров». Вместе с Люблинером Лелевель обратился также с письмом к Марксу, прося его публично выступить в защиту Польши. Это обращение не осталось безрезультатно. В революционном 1848 году только коммунистические руководители рабочего класса последовательно защищали точку зрения, что возрождение Польши является необходимым условием освобождения и объединения Германии. В этом духе была написана известная серия статей Маркса и Энгельса, опубликованная в «Новой Рейнской газете».

Однако рабочему классу не было суждено одержать победу в эпоху Весны Народов. В Париже, Вене, Берлине, Дрездене, Вроцлаве его принудили к молчанию картечными залпами. Всюду брала верх контрреволюция, с ее торжеством гасли разбуженные польские надежды. В самой Бельгии мерилом смены настроений была судьба ноябрьского праздника. В предшествующие годы каждое 29 ноября было в Брюсселе политическим событием. Теперь, осенью 1848 года, лишь несколько знакомых спросило Лелевеля, состоится ли вообще это торжество. «Находящаяся в разброде наша польская колония и не думала о праздновании годовщины, — писал Лелевель, — и никакого празднования не будет… Царит удивительное безразличие, более того — отвращение, отталкивание. Чем мы виноваты перед Бельгией?» Другу давних лет, Яну Непомуцену Яновскому, он писал в ответ на новогоднее поздравление: «Что касается меня, то я не теряю надежды, но не вижу такой быстрой перспективы, как ты сулишь, а ведь я стар! Дождусь ли?»

В последующие годы Лелевель вновь обратился к научной работе, к «Географии средних веков» и исследованиям по истории Польши. Но это, как мы увидим далее, не означало, что он стал совершенно безразличен к текущим политическим событиям.

На новый, 1852 год Лелевель рассылал друзьям грустные стихи. Они соответствовали его тогдашнему невеселому настроению. Политический горизонт был затянут тучами, условий для деятельности на пользу польского дела не было. Ухудшались и условия научной работы. У Лелевеля постепенно слабело зрение, и работа над документами требовала от него все больших усилий. После окончания «Географии средних веков» ученый еще переделывал и готовил к печати свои старые работы, но уже не предпринял нового большого труда. Его мучили хронические недомогания: грыжа, геморрой, развивалась серьезная болезнь почек. «Пора уж закрыть глаза, а жизнь все тянется», — писал Лелевель друзьям.

Такое настроение усиливало у старика его давнюю раздражительность и обидчивость. Каждая неожиданная неприятность, каждая внезапная перемена в привычном укладе жизни выбивали его из колеи. Он тяжело пережил в 1851 году необходимость смены квартиры. В связи с ликвидацией наследства вдовы ван Расбург необходимо было покинуть «Варшавскую харчевню». Неподалеку на улице Марэ-Сен-Жан (что Лелевель переводил как «кал святого Яна») в доме 18 у парикмахера по фамилии Орбан нашлись две комнатки на втором этаже. Улица была узкая и шумная, лестница «тесная и крутая», зато наверху «апартамент с плафоном, на котором изображена не то голубица, не то святой дух». «Каждый хвалит, а мне не нравится», — писал Лелевель о новой квартире.