Стефан Кеневич - Иоахим Лелевель

Годы после Крымской войны имели уже иной характер, чем начало 50-х годов. Лелевель чувствовал себя все более больным, одиноким, дряхлеющим. Вместе с тем он чувствовал, что что-то новое происходит в мире и в Польше. Освобождалась и объединялась Италия; в России приступали к отмене крепостного права; в Королевстве Польском возобновлялась общественная жизнь: открывались высшие учебные заведения, возникло Земледельческое общество. Изменился и тип посещающих Лелевеля гостей: он реже видел теперь туристов-помещиков в клетчатых брюках в обтяжку и дам в кринолинах. Но теперь к нему являлись молодые воспитанники русских университетов, юноши с горящими глазами и нервной жестикуляцией, которые, глядя на Лелевеля как на икону, рассказывали ему о том, что страна пробуждается. В 1860 году прибыл некто более старший и более значительный, чем они, Зыгмунт Сераковский. В прошлом ссыльный, офицер Генерального штаба царской армии, Сераковский стал одним из первых инициаторов польских конспиративных действий и был связующим звеном польского и русского революционного движения. Он ехал на Запад в служебную командировку по поручению царского военного министерства, посетил Лелевеля он не только из любопытства. Как он сам рассказывал потом одному из друзей, увидев старца бедняка в блузе рабочего, он «бросился на колени, залился слезами и долго не мог вымолвить ни слова». Несомненно, эта встреча напомнила старому ученому беседу с Дембовским пятнадцатью годами ранее. Тогда столь же горячий, но еще более молодой революционер прибыл поклониться Лелевелю, прежде чем броситься в пучину борьбы и погибнуть. Теперь на борьбу подымалось следующее поколение.

В одном из писем Лелевеля 1859 года мы встречаем загадочное сообщение о встрече иного рода: «Мы наткнулись на улице на мужика из-под Новгорода Великого». Что это был за крестьянин из глубины России? Откуда он взялся в Брюсселе и как его узнал Лелевель? Фактом является лишь то, что он привел его к себе и беседовал с ним полтора часа, в частности о крестьянском вопросе. «Мужик» сказал, что теперь земля в России будет принадлежать общине, что она купит также помещичьи земли и будет раздавать их в пользование. Лелевель спросил его, «слышали ли они о демократии». Крестьянин отвечал: «Не знаю».

Крестьянский вопрос, о котором Лелевель расспрашивал русского «мужика», стал действительно в порядок дня. Царское правительство шло на уступки под нажимом экономической необходимости и страшась социального переворота. В 1857 году оно призвало землевладельцев к обсуждению вопроса о способе освобождения крестьян от крепостной зависимости. К совещаниям этим были призваны и польские помещики Литвы, Белоруссии и Украины. Начались дискуссии о том, на каких условиях предоставить крестьянам землю в собственность.

Лелевель понимал, что от решения крестьянского вопроса зависит будущее нации. Царское правительство могло представить себя крестьянам в качестве благодетеля, чтобы завоевать их на свою сторону, но польские патриоты могли широким жестом завоевать крестьянство для национального дела. Именно этого хотел добиться Лелевель, еще раз обращаясь с воззванием к шляхте: «Не говори об освобождении, ибо человек не принадлежал и не принадлежит тебе и ты его не освобождаешь. Не говори о наделении, ибо ты ничего не даешь, поскольку он владеет. Своди с ним честно счеты и ликвидируй тягостные узы, связывающие его владение с твоим».

Как организовать хозяйственные отношения между деревней и усадьбой, относительно этого Лелевель и сейчас не имел четкого представления. «Несомненно, — писал он, — должен быть принят принцип полной, чистой собственности». Помещики, очевидно, не откажутся от барщины без возмещения. Но пусть они идут в отношении крестьян на возможно большие уступки, пусть в особенности не навязывают крестьянству своей воли в отношении способа выкупа им повинностей. Подчиняя все своему идеалу гминовладства, Лелевель рекомендовал передавать выкупленную землю в руки общины. «Гмина будет распоряжаться землей, администрировать, наблюдать за своим населением, сама собирать от своего населения подати и налоги, отвечать солидарно за каждого, за себя… Лишь в гминной организации я вижу ответственность простого народа, удовлетворение его желаний, удовлетворение требованиям человечности и народности, поддержание гармонии, братства, воспитание из крестьян граждан». Когда ему доказывали, что частная собственность «побуждает к совершенствованию», он возражал, что ничего подобного. «70 лет уже во Франции утвердилась мелкая собственность, а никаких улучшений от этого не происходит. Я бывал в крестьянских жилищах около Тура, в Нормандии, — тьфу! Отправься, братец, в центр Франции в департамент Крёз — ужас! Ты увидишь, как в грязных хоромах греются у очага рядом хозяин и свинья. Да и у нас было много мелких собственников, мелкой шляхты, какое же отсюда совершенствование?» Правда, что бельгийская деревня зажиточна, но это благодаря политическим свободам, развитию промышленности и торговли, а не частной собственности.

Мечты Лелевеля о введении общинной собственности не имели в тогдашней Польше шансов на осуществление. Впрочем, часть шляхты думала о том, чтобы оставить крестьянина в зависимости от гмины, лишь бы эта гмина и впредь оставалась под помещичьим патронатом. О такой гмине крестьяне и слышать не хотели. Законы экономического развития предопределяли развитие отношений в польской деревне в направлении капиталистической собственности. Крестьяне стремились вырвать из рук помещиков как можно больше земли, шляхта с трудом соглашалась признать переход к крестьянам части земель — лишь бы дать им как можно меньше и за дорогую плату. «Слепая бессовестная шляхта тормозит национальное дело, а себя губит», — писал возмущенный Лелевель. В другом письме он обращал внимание на то, что в результате реформы в польских землях под властью Пруссии и в Галиции «крестьянин остался на своей полуволоке. Помните это». Эти присылаемые издалека призывы одинокого старца остались без отклика.

Последние годы жизни Лелевель оставался верен своим давним мечтам о слиянии шляхты с простым народом. В начале 1860 года он получил письмо из Познаньского княжества от незнакомого ему Станислава Рожаньского. В Великой Польше возникло намерение отметить тысячелетие легендарных пострижин (языческий обряд первой стрижки юноши в знак достижения им совершеннолетия) Земовита, то есть принятие власти династией Пястов. Рожаньский обращался к Лелевелю за советом и указаниями. Старик обрадовался и воодушевился. Дата — 860 год как начало правления Пястов, возможно, была не точна, но традиции следовало верить. Два ангела, посетившие дом Пяста, были, вероятно, посланцами святого Мефодия, апостола славянского обряда, который был ближе сердцу Лелевеля, чем более поздний латинский обряд. Ученый тут же написал обширные наставления, как организовать в Крушвице «богобоязненное, земледельческое, сельское торжество». На него съедутся «в пору сбора меда» приглашенные со всей страны поляки всех сословий и исповеданий. Вся масса соберется над озером Гопло «под открытым небом или в шатрах». В честь Пястов споют какой-либо гимн, выпьют чарку меда (а если его не будет, то «национальный напиток» — пиво), поставят скромный памятник, может быть в форме улья, положат книгу для складывания подписей. Оттуда процессией народ отправится в Гнезно, где в кафедральном соборе сам примас отслужит службу, лучше всего в честь св. Мефодия. «Я предвижу, — заканчивал Лелевель, — что паникеры, люди малого сердца, будут напуганы и поднимут крик против приглашения принять участие в общем торжестве сельского народа, кметей, мужиков. Скажут: в момент наделения, освобождения объяснять народу, что род Пястов — это кметей род, означает подстрекать в народе претензии к господству, руководству. Это пустые страхи… Я желаю гражданам при торжестве этого рода искреннего братания с народом».