Стефан Кеневич - Иоахим Лелевель

Имя Польши вновь звучало громко по всей Европе; Брюссель также вспомнил о самом славном из живущих в его стенах поляков. 18 апреля к дому Лелевеля подошло шествие в несколько тысяч человек, главным образом студентов. Ученому был вручен адрес с выражениями симпатии Польше, в честь Лелевеля кричали «ура», оркестр играл бельгийский гимн. Непривычный к подобным овациям старик подошел к окну, но слезы лишили его возможности говорить. На следующий день он послал в газеты короткую благодарность своим друзьям в Бельгии.

С польской эмиграцией он попрощался раньше, при последнем праздновании 29 ноября. Это была уже тридцатая годовщина восстания, ее вновь отмечали торжественно, хотя не в Брюсселе, а в расположенном недалеко городе Льеже. На этом торжестве с всеобщим вниманием были приняты несколько слов, присланных Лелевелем: «Братья! Я не обращаюсь к вам ни с советом, ни с предостережением, потому что мы, старики, сошли с поля боя. Это ваше дело судить о нас… Готовьтесь, а когда настанет час, пусть поднимается кто может, пусть двигает наше дело. В торжественный день я обращаюсь к вам из моего убежища, на склоне дней, с чувством веры, надежды, братской любви, и, полный добрых ожиданий, я посылаю вам, братья, добрые пожелания и выражение веры в вас. Возрадуемся: Польша встает. Польша возродится».

В мае 1861 года болезнь Лелевеля быстро прогрессировала, ослабела деятельность мочевого пузыря, появилась водянка. Узнав о тяжелом положении своего старого друга, из Парижа в Брюссель приехали доктор Северин Галензовский и Евстахий Янушкевич. Они застали больного, как обычно, совершенно заброшенного; у него был пульс «как у умирающего», местный врач вел лечение ненадлежащим образом. Они заявили, что заберут Лелевеля с собой в Париж, где смогут обеспечить ему наблюдение и удобства. Больной впал в ярость, кричал: «Они явились меня мучить! Пусть идут к черту!» Тогда Галензовский посоветовал Лелевелю встать, зазвал его к себе в гостиницу, угощал вином и беседовал до вечера, а тем временем Янушкевич в спешке паковал его вещи и книжки. Когда Лелевель вернулся домой, то при этом виде он опустился на стул как подкошенный. «Позвольте мне умереть здесь», — просил он слабым голосом. Он жаловался хозяйке на своих преследователей: «Они заморочили мне голову, лишили меня свободы, забрали мои книги, теперь они могут со мной делать что им только вздумается!» На следующий день ему было предписано сделать еще несколько прощальных визитов. Брюссельские друзья, в том числе Савашкевич, были изумлены этим решением о выезде и спрашивали: зачем мучить старика и противиться его воле? Галензовский резко ответил Савашкевичу, что на него падет ответственность, если Лелевель умрет в Брюсселе из-за того, что о нем никто не заботится.

Существовала другая причина, ради которой приехавшие из Парижа так насильно стремились взять под свое покровительство и увезти умирающего старика. Главным для них было не обеспечение ему больших удобств, а скорее наблюдение за обстоятельствами его смерти. Это был акт потаенной борьбы за «душу Лелевеля».

В Европе это были времена острых политических и мировоззренческих конфликтов. Светская власть папы рушилась под ударами революционеров; городская цивилизация начала освобождать массы от влияния духовенства; новые научные открытия подрывали веру в догматы среди образованных слоев. Католическая церковь не оставалась пассивной перед лицом этих атак: она торжественно осуждала заблуждения современного мира, укрепляла дисциплину в рядах духовенства и предпринимала среди верующих небезуспешную агитацию за более строгое, чем до сих пор, соблюдение церковных предписаний. Любой повод использовался для словесных битв между защитниками и противниками церкви. Таким поводом могла стать смерть Лелевеля. Умрет ли этот великий ученый, вольнодумец и революционер так, как жил, по-мирски, или «приобщившись святых даров»? Это был не маловажный вопрос для сторонников одного и другого лагеря.

Самому Лелевелю этот вопрос, как кажется, был более или менее безразличен. Он был воспитан в католической религии, но очень давно отошел от нее, хотя не потерял веры в бога. В 1852 году он писал: «Я хотел бы, чтобы кто-нибудь доказал и разъяснил, что Христос имел целью не утверждение какой-либо религии, а насаждение братства вероисповеданий… Есть все условия для братства, только недостает братских чувств, а особенно цапаются между собой кропленые водой». В другом письме он сказал так: «Набожность прекрасна, богобоязненность желательна, но ханжество — это гнусность и заразная болезнь».

Свое отношение к церкви и священникам он определял в зависимости от их отношения к Польше и демократии. Папы признавали законность разделов Польши, искали покровительства у монархов Священного союза и публично осуждали польских революционеров. Польские епископы также относились недоброжелательно к национальным восстаниям, а в социальной области оказывали моральную поддержку имущим классам. В эмиграции был активен специальный польский монашеский орден — «воскрешенцы», они прямо осуждали как грех всякую конспиративную деятельность, всякие контакты с революционерами других стран. Почти вся церковная иерархия стала на сторону монархий божьей милостью и феодального мира. Не удивительно поэтому, что Лелевель-историк свою враждебность церкви переносил и в область прошлого. По его мнению, латинская цивилизация исказила развитие польской нации и ускорила падение гминовладства. Иезуиты в XVI веке разожгли в Польше религиозные раздоры и утвердили господство магнатской олигархии. В своих научных трудах Лелевель неоднократно выражал свои антиклерикальные убеждения. Его всегда возмущали попытки отождествления Польши с католицизмом. Таким образом от польского народа отделяли всех граждан иного вероисповедания. «Почему это Польша должна иметь исключительное католическое призвание, почему это она должна быть исключительно католической, когда все народы в Европе были или являются католическими, а есть такие, о которых можно сказать: более католические, чем Польша», — писал он в 1849 году.

Таким образом, воюя с церковью, Лелевель, однако, разделял христианскую мораль, может быть, более убежденно, чем какой-нибудь святоша. «Мне все равно, — говорил он на склоне лет, — что пишут обо мне при жизни, а уж тем паче, что будут писать после смерти. Назовут ли меня кровопийцей, разбойником, убийцей, подстрекателем — ведь я буду вести счет не с генералом, не с ксендзами, не с моими протекторами, не с ложным мнением, а с самим собой, и не с людьми, а со всемогущим создателем».

Однако Лелевелю не было суждено удержаться в этой позиции до конца. Брюссельские католики хлопотали, чтобы публично примирить с богом этого старика. Уже упомянутая госпожа Дашкевичова привела к нему французского монаха отца Дешана, который уговаривал его, пока безуспешно, исповедаться. После смерти Лелевеля в его бумагах был найден незаконченный фрагмент завещания со следующей фразой: «Я не знаю, каков будет мой конец, буду ли я подкреплен религией или буду лишен ее утешения. Но я заявляю, что рожденный и воспитанный в римско-католической церкви, я был и остаюсь верен этой церкви по свободному выбору своей совести». Может быть, известие об интригах церковных сфер вокруг Лелевеля достигло Парижа и в связи с этим Галензовский и Янушкевич (по имеющимся сведениям, влиятельные масоны) поторопились вырвать старого ученого из-под опасного влияния.