Александр Галич - Я выбираю свободу

Поэтому я не только не думаю, что этот жанр исчерпал себя, наоборот, он по существу еще только начинается. И когда-нибудь, после гутенберговской эпохи, о нас будут вспоминать, как о зачинателях, вернее продолжателях прерванной традиции.

— А с чьими именами вы связываете дальнейшее развитие этого жанра?

— Вы знаете, есть у нас способные люди. Их сейчас пока еще маловато, потому что очень уж велики гонения на этот жанр. Но вместе с тем, я не сомневаюсь, что он будет развиваться. Я знаю множество молодых людей, которые взяли гитары сначала из баловства, а потом начали к этому относиться все серьезнее и серьезнее, понимая, что здесь открывается необыкновенно широкое поле деятельности и необыкновенно соблазнительная возможность мгновенно, сразу отреагировать на события времени, дать им оценку.

Мне сейчас просто трудно назвать имена. Я знаю кое-кого и я в них очень верю, но мне сейчас не хочется эти имена называть.

— Венцов определил ваш песенный жанр как песню-драму, песню-пьесу. Согласны ли вы с таким толкованием?

— Ну, до некоторой степени. Венцов это писал тогда, когда я в какой-то мере сосредоточил свое внимание на этом участке. Вот, скажем, моя последняя книга. Это почти целиком книга лирических песен. Жанр пьесы, жанр короткого скетча, одноактной драмы — я от него немножко отошел. Но я к нему думаю вернуться. У меня в работе песенный цикл, который я собираюсь вскоре дописать. Этот цикл (в духе песен о Климе Петровиче Коломийцеве) называется «Горестная жизнь и размышления начальника отдела кадров строительно-монтажного управления номер 22 города Москвы».

— Какие ваши любимые писатели, поэты?

— Как профессионал я могу судить о поэзии. Если говорить о послеоктябрьском периоде, для меня всегда существовала троица: Мандельштам, Ахматова и Пастернак. Ближе всех мне, пожалуй, Пастернак, хотя я его люблю меньше остальных — меньше Ахматовой и Мандельштама. Но он мне ближе, потому что он первым пробивался к уличной, бытовой интонации и такому же языку, — к тому, что мне в поэзии наиболее интересно. Ибо поэзия для меня всегда — крик о помощи, и я не понимаю, когда начинают кричать непонятными звуками, потому что никто на помощь не придет, если ты будешь непонятен.

Занимаясь драматургией и кинодраматургией, я бросил совсем это дело в начале шестидесятых годов: ведь поэзия, тем более песня, — наиболее удобная что ли форма для этой вот машины, которая стоит на столе. В такой форме легче немедленно откликнуться, немедленно отреагировать, сделать то, что невозможно ни в прозе, ни в драматургии. Я совершенно сознательно отказался от своей драматургической деятельности, поняв, что только в такой форме я могу до конца и полностью высказать все, что хочу.

Анну Андреевну Ахматову и Осипа Эмильевича Мандельштама я люблю как поэтов не то чтобы больше — в поэзии нет этих степеней, — они для меня в чем-то совершеннее. А Пастернак весь еще в движении. Мне никогда не хочется сделать стихотворение лучше, чем Ахматова или Мандельштам, а у Пастернака мне порой хочется переделать: вот эти строчки мне не нравятся, вот это я сделал бы иначе.

— Что вы думаете о современных советских поэтах?

— Лично я больше всего люблю и считаю чрезвычайно талантливым Олега Чухонцева. По-моему, это звезда первой величины, хотя он сейчас немножко и скис.

Вообще сейчас очень трудный период для людей между 30 и 40 годами. Именно в это время человек обзаводится семьей, рождаются первые дети. И становится страшно, потому что ясно, — не перешагнув через какую-то черту, ты не можешь существовать. Или ты продаешь душу дьяволу, и тогда уже пеняй на себя, или ты становишься по другую сторону. То половинчатое существование, которое мы еще вели в начале шестидесятых годов, — сегодня невозможно. Пришла пора открытого голоса, поднятого забрала. Повторяю, людям, которые только что обзавелись семьей, у которых родились первые дети, им очень страшно перешагнуть черту и они пытаются половинчатостью подменить необходимость ответа на вопрос: «С кем вы, мастера культуры?». Сейчас я очень мало могу назвать имен. Среди них, пожалуй, первый — по дарованию, по необыкновенной пронзительной точности языка — Олег Чухонцев.

В связи с этим хочу сказать: одна из самых больших бед нынешнего времени — это разрушение русского языка. Вот едешь по городу, видишь эти кумачовые надписи, которые не означают решительно ничего, которые написаны «блочным», бессмысленным языком: «Народ и партия едины», «Ознаменуем определяющий год пятилетки»… Зачем висят эти надписи, какую информацию они несут? Слова теряют смысл. И когда читаешь газетные стихотворения, приходишь в отчаяние именно из-за полного отсутствия смысла. Слово — оружие, которое дано нам Господом, в котором есть суть и назначение поэзии, — «глаголом жечь сердца людей». А какой же там глагол, там глаголов нету! Есть только вот «ознаменуем», — но какой же это глагол?..

— Как может настоящий художник вынужденно молчать длительное время? Что делать таким писателям, которых не публикуют? К примеру, Домброскому, Грековой, Владимову — я называю первые пришедшие на память имена.

— Как правило, это кончается трагически. Одни из них еще продолжают писать «в стол», но, понимаете, писать «в стол» — для художника, для истинного писателя — это невыносимо мучительно. Для этого нужно обладать либо совершенно исключительным дарованием, как Михаил Афанасьевич Булгаков, либо отличаться предельным равнодушием. Людей типа Домбровского, типа Грековой такое вынужденное молчание ломает. Оно приводит к какому-то ощущению опустошенности, усталости необыкновенной. Потому что упомянутые вами писатели, по-моему, первоклассные. И я очень люблю Грекову — это человек мне очень близкий, дорогой, и я вижу, в каком она ужасном состоянии последние несколько лет. Я очень люблю Юрия Домбровского — это тоже мой большой друг — и я вижу, в каком он чудовищном состоянии. На здоровье это тоже отражается, и, скажем, покойный Борис Балтер — он мог как-то существовать, что-то писал «в стол», но все равно это мучительно, это все равно, что жить с зажатым ртом. Не обязательно, чтобы вертухай зажимал рот, — если ты сам себе зажал рот, все равно не будет хватать воздуха.

— Вы не были жителем Архипелага ГУЛаг?

— Нет, сам не был.

Если мы не примем формулы, что мир дал трещину и трещина прошла через сердце поэта, — знаменитую формулу Гейне, — то вообще поэзии не существует. Мне показалось поэтому бесконечно оскорбительным, что когда меня исключали, Арбузов кричал: «Галич же не сидел, он мародер, он присваивает себе чужие биографии, ну, — вот если бы он сидел!..». Им понятна формула «Мне отмщение и Аз воздам», а положить «живот свой за други своя» — такая формула совершенно непонятна современному советскому обывателю.