Леонид Саянский - Три месяца в бою. Дневник казачьего офицера

За ними побежали мои разведчики. Лошадей немцы побросали всех. Только один отчаянный драгун попытался продраться сквозь лес на дорогу верхом, а не в поводу.

Конечно, лошадь упала в яму и его придавила, но не сильно, ибо когда мы вчетвером побежали к нему, он встретил нас револьверными пулями, поднял лошадь пинком ноги в живот, вскочил в седло и хотел скакать снова; но мы перебегали за деревьями и не выпускали его из овражка, желая взять его живым.

Но в ответ на наши предложения он плевался, как бешеный кот, и стрелял по нашим теням. А лошадь его запуталась окончательно в болотистом кустарнике и стала на месте. Слышно было, как пыхтел сердито всадник и что-то бормотал про себя. Обращаюсь я к стрелкам и шепчу:

— Кто отличный стрелок — жгите его по руке, только полегче, в брюхо не всадите.

— Сейчас, — шепчет один скуластый сибиряк.

Бам! — пруссак выругался, а мы кинулись на склон овражка и окружили его.

Он сидел на замученной лошади и тряс правой рукой перед собою. При нашем приближении он медленно слез с коня и ждал нас. Мы подняли его тяжелый револьвер, выпавший из пробитой руки.

Тогда он мрачно посмотрел на нас и вдруг решительным жестом снял левой, здоровой рукой каску с головы, швырнул ее на землю и с сердцем пнул ногою, с досадливо укоризненным возгласом:

— Эх, Вильгельм! Вильгельм!

Это было так неожиданно и так искренне вырвалось у него, что пленник сразу же расположил к себе солдат. Они ободряли его:

— Не бойсь, не съедим, белобрысый… А это ты правильно… Присягу свою сполнял вовсю, кабы не сдурил с конем, ушел бы… А свово Ваську тоже правильно, потому, кабы не он — сидел бы ты дома у себя чичас, да жену щипал…

— Да, будь он проклят! — вырвалось чисто по-русски у пленника. Мы обомлели.

Он оказался поляком из Познани, долго жившим в России и только с войной из нее выехавшим. Стрелки приняли горячее участие в его плачевной судьбе и, пока мы пли до штаба, подружились с ним вовсю.

В штабе я всех нашел какими-то опечаленными с первого взгляда. Но только с первого, так как со второго они все сорвались с мест и кинулись к мне:

— Да вы целы?

— Не только я цел, но и пленника привел, — говорю.

— А что же эти мерзавцы прискакали и наврали, что вас убили и что вас из-под огня вынести нельзя было?

Я рассказал, как убедительно я орал «стой»!

Трусов ординарцев поставили сегодня «под шашки», а старшего из них, урядника, разжаловали.

Мой пленник дал нам, очень охотно, между прочим, ценные и подробные сведения. По его словам, против нас наступает особый отряд, очень большой; идет он брать крепость Осовец. Сначала все шли вместе под командой генерала Гинденбурга, а вот три дня уже, как разделились, и главные силы, как говорили среди офицеров в прусском отряде, пошли брать город Петербург, уже осажденный, якобы, немецкими десантами, высаженными в Финском заливе.

Пленник, это было видно, не врал, а просто по принятому в прусской армии обыкновению солдат морочили якобы совершенными уже победами, для ободрения духа.

Так, например, было: при каждой действующей армии у них печатается газета для солдат. Но для каждой армии своя. Причем держатся доморощенные редакторы такой системы — в южной, допустим, армии, пишут про победы северной, соседней. А в той — наоборот. И солдаты южной армии серьезно убеждены, что их северные коллеги уже под Петроградом. Ну, а те — что южане уже под Одессой. И бедные немчики задирают нос даже в плену и говорят гордо:

— Все равно выпустите, как Петербург ваш падет.

И смех и грех с ними!

Сегодня лежу отдыхаю. Слегка простудился вчера, проходивши всю ночь в мокром до ниточке белье и платье. Теперь сушусь и греюсь.

Снаружи меховым одеялом, внутри — аспирином. Пора спать. Авось Бог пошлет тихую ночь. Что, если б все бои днем бывали… Хорошо бы!

Кажется, сегодня пятнадцатое… А впрочем, не ручаюсь. При таком положении — немудрено и счет потерять текущим дням.

До сих пор я умудрялся все-таки писать в относительном покое. Сейчас же — идет бой. Мне и моим ординарцам работы почему-то сегодня мало. Вчера зато весь день носились по всем направлениям…

Впереди, в версте от того места, где лежали в лесу мы, — немцы пытаются выковырять нас штыками и огнем с окраины разбитого вдребезги селения. Огонь сильный, но прерывистый какой-то. Должно быть, для перебежек, что часто делают немцы. У нас, наоборот, во время перебежек вперед нарочно развивают адский огонь.

Мы принуждены дать дорогу на Осовец немецким корпусам и отошли к северу. А немцы жмут наш левый фланг, стараясь одновременно и отбросить нас возможно дальше от дороги, чтобы обеспечить свой левый фланг и прижать нас к оперирующим севернее нас своим силам, лезущим через Августовские леса, судя по всему, к Сувалкам.

Если обращать внимание на все мелкие стычки с небольшими партиями немцев, то, во-первых, выходит, что мы деремся чуть ли не десятый день подряд и что немцы проникли всюду — и на флангах и в тылу; все время полкам приходится менять позиции и вести бой впроголод. Где найдем теперь наши обозы! Вокруг много германской конницы, и держать обозы при себе нельзя; они отодвинуты назад. Со стороны Осовца слышен глухой гул; тяжелая артиллерия, должно быть, бьется. Кстати, о ней. В последние дни пруссаки неоднократно посылали нам свои восьмидюймовые подарки. Даже люди с железными нервами с трудом владеют собой, когда около происходить разрыв. Сначала слышен гул полета, и вдруг земля будто бы харкнет вверх бурым пламенем, сизой тучей дыма, осколков и камней. Грохот разрывов в десяти саженях положительно невыносим.

Человек на мгновение теряется совершенно. Не слышит, не видит и не чувствует ничего, весь поглощенный этим тысячепудовым грузом звука.

Часто такие разрывы, не причиняя прямого вреда своими осколками, рвут своим гулом барабанные перепонки, вышибают сотрясением воздуха глаза и заставляют расходиться черепные швы. Все эти повреждения зовутся контузией. И раньше, когда война была для меня нечитаной книгой, я был убежден, что контузия — это форменный пустяк. А теперь согласен с нашим общим мнением, что лучше любая рана, кроме живота, понятно, чем сильная контузия.

Даже сначала перенесенная легко, она потом, через год и даже через два, скажется. И были случаи, когда жертвы этих воздушных волн кончали жизнь в сумасшедшем доме!

Такие снаряды хороши для крепостей! Для наших ниточек — окопов — они все равно, что пушка для воробья и даже еще более безвредна. Выроют яму, в нее уже человек пять залезло — окопы копать не надо! Зато шрапнель вредит много, особенно на открытых местах. В лесу же она тоже мало убийственна.

Вообще, как говорят наши артиллеристы, германские снаряды полевой артиллерии мало «убойны». Наши больше. Хорошее слово «убойный»!