Александр Глезер - Человек с двойным дном

Я захватил магнитофон и стал интервьюировать художников и любителей живописи. Последние, как и в Измайлове, исключительно доброжелательны, даже воодушевлены. Слова «здорово», «замечательно», «победа» наиболее популярны. Только ладно скроенный статный мужчина со звездой Героя социалистического труда, принявший меня за советского журналиста, забубнил на казенном языке:

— Это народу непонятно и не нужно. Вредная галиматья, отвлекающая от насущных задач.

Подстраиваюсь на его волну.

— А как вы расцениваете тот факт, что большинство присутствовавших положительно отзывается о картинах?

— Кто-то притворяется, кто-то фрондирует.

— Неужели у нас столько лицемеров и фрондирующих?

До него доходит, что он обознался. И Герой труда с достоинством поворачивается ко мне спиной. Не отстаю. Указывая на женский портрет Жарких, продолжаю:

— Что вам не нравится в этой работе?

— Все.

— А в этой?

— Мне с вами разговаривать неинтересно.

— Отчего же не обменяться мнениями?

Щелкает зубами, как крокодил:

— Не приставайте, а то позову администрацию.

На подоконнике в грациозной позе восседает девица. Окликает:

— Не узнаешь?

Извиняюсь. Кокетливо вопрошает:

— Зачем ты выслушиваешь всякие сплетни? Будто я сказала, что тебя ликвидируют? Мы же давно знакомы. Или совсем меня забыл?

— Ах, вот она какая, Ланская, забредшая к Оскару после моей пресс-конференции и сулившая ему блага, а мне скорый конец. Припоминаю, что когда-то с ней сталкивался в редакции «Комсомольской правды». Ныне красотка служит в другой организации. Что ж, это не редкость: КГБ и ЦК ВЛКСМ любят обменяться людьми. В итоге формируются разносторонние, полезные для общества личности. Обычно они с удовольствием совмещают две сугубо специфических профессии. Случайно бросаю взгляд на лестницу и вижу Ильина. Неужто Лубянка совсем не надеется на тутошних молодцов? Чинно и скромно Сергей Леонидович поднимается по ступенькам. Наши глаза на мгновение встречаются. Он сразу же ныряет вниз. Через десять минут ко мне подходит солидный товарищ:

— Я Директор Дома культуры. Прошу вас покинуть помещение.

— Почему?

— Вы здесь уже три часа.

Показываю пригласительный билет. Пренебрежительно:

— Это не имеет значения. Если не уйдете добровольно, дружинники выведут.

Уклоняюсь от прямого ответа и, перебрасываясь с ним ничего не значащими репликами, отыскиваю Жарких. Он член ленинградской инициативной группы.

— Юра, меня выгоняют!

Но Юрочка, по-моему, не в себе. Закомплексован. Чуть ли не все участники выставки страшатся, как бы чего не вышло, как бы ее не закрыли. Толкую про Ильина. Напрасный труд. Отрешенно смотрит и не в состоянии оценить ситуацию. Хочется затрясти его за плечи: «Меня же отсюда выкидывают по команде московского гебиста!» Соображай. Проводи хотя бы до выхода, чтобы удостовериться, что все нормально». Бесполезно. Жарких безучастен, как спящая красавица. Я на него не обижаюсь. Он никогда не умел одновременно думать о двух вещах. Сейчас весь нацелен на выставку, и остальное скользит мимо него.

А директор движется за мной недоступно. Надоело. Спускаюсь в гардероб. Меня догоняет Лорик:

— Может быть где-нибудь пообедаем?

Выходим. На плече болтается включенный магнитофон. Милиционер перстом указует направо. Поворачиваю… Но что это? Именно оттуда трое воззрились с недоброй усмешкой. Куда, мол, теперь? Ни поезда тебе, ни самолета, ни велосипеда.

Устремляюсь напрямую к переносному железному барьеру, вдоль которого с противоположной стороны стоит длинный хвост. Сзади мильтон орет:

— Сюда нельзя!

У меня в кармане пять пригласительных билетов. Хранил для московских приятелей, но их не видно. Раздаю замерзшим ценителям искусства, попутно спрашивая, откуда они, долго ли ждут, почему так интересуются выставкой. И все на ходу. Может, не осмелятся забирать на глазах у тысячи людей? Но сзади топот. Пожилой отъевшийся фараон оттаскивает меня от барьера. Ему помогает молоденький, неказистый, кажется, неопытный. Требую отпустить. Сам пойду. Иначе волоките. Отпускают. Идем. Я между ними. Сзади плетется Лорик. Заводят в левое крыло Дома культуры, где полно милицейских, и оставляют под присмотром в просторной комнате. И минуты не прошло, дверь распахивается, и в нее широким размашистым шагом буквально влетает коренастый мужчина в штатском с властным и пронзительным взглядом:

— Документы!

Я уже достаточно взвинчен, а его тон меня еще больше подхлестывает.

— Сначала предъявите сами!

Молниеносным движением раскрывает удостоверение, так что едва успеваю прочесть «Парфенов». Он уверен, что я достану паспорт. Ошибается.

— Вы мне толком ничего не показали. Я знаю лишь вашу фамилию.

Он прищуривается, будто оценивает мою стоимость, примеряется, покупать или не покупать. Едва уловимым жестом безмолвно отдает команду. С двух сторон меня хватают за руки, а Парфенов обшаривает мои карманы. Деньги брезгливо кладет на край стола. Туда же сигареты. Наконец, удовлетворенно хмыкает. Стихотворение «Плотное ведение», посвященное машинам КГБ, счел за ценную добычу, не предполагая, что оно давным-давно лежит в сейфе старшего следователя Грошевеня. А вот ползут вверх от удивления его брови: копия открытого письма Андропову от художников, написанного в мою защиту. Что же, знакомься, ежели хочешь. Прочел, наморщил лоб, а я:

— Верните письмо. Оно адресовано не вам, а министру госбезопасности.

И ухом не повел.

— Почему нарушали порядок?

— Я ничего не нарушал.

— Вас предупреждали, чтобы вы не шли по газонам?

— Какие в декабре газоны? Кругом снег!

— Сопротивление милиционерам оказывали?

— Я не сопротивлялся, а они мне руки выкручивали.

И все это на высоких нотах.

— Извинитесь за свое поведение!

— Не за что мне извиняться! Пусть передо мной извиняются ваши хулиганы.

Лорик заканючила:

— Саша, извинись! Что тебе жалко? Они за порядком смотрят. Общим делом занимаются.

Я на нее цыкнул. Тоже нашла друзей-единомышленников! То-то их собратья жгли на костре в Москве картины! Парфенов взъярился:

— В отделение его! Под суд отдадим!

Нашел чем пугать после Лубянки. Добро бы не ведал, что на мне висят обвинения почище. Бог с ним, под суд так под суд! Как ни странно, мне все возвращают, и двое мильтонов конвоируют меня к машине. Съежившаяся от холода Лорик похожа в темных очках на застывшего совенка:

— Я без копейки! Подбрось чего-нибудь!

Вопросительно смотрю на своих сторожей.

— Дай бабе деньги, — снисходительно советует один из них.

— В тюрьме не пригодятся.

Отдаю десятку и успеваю сказать:

— Позвони Оскару.

— Заходи, заходи! — заторопились милиционеры.