Александр Глезер - Человек с двойным дном

Номер отделения к сожалению не запомнил. Но где-то поблизости от Дома культуры имени Гааза. В дежурке, кроме меня, — сидящий за столом верзила-фараон, некто в штатском и пожилая, оправдывающаяся перед гражданином начальником женщина. С нею быстро закончили и занялись мной. Опять обыскали, тут на помощь подоспело двое мильтонов. Все отобрали, начиная с магнитофона и кончая сигаретами. Парфенов, очевидно, не решился изымать письмо к Андропову и возложил эту щекотливую миссию на подчиненных. После обыска толкнули на длинную скамью возле стены.

— Снимай шнурки!

Молчу, словно обращаются не ко мне.

— Снимай шнурки с ботинок, тебе говорят!

Растыкались, сволочи.

— I don't understand russian.

— Что?

— I don't understand russian.

Дежурный сорвался со стула, хвать меня за ноги — и стащил на пол.

— Объясняйся по-русски, сука!

Еще и лается.

— I don't understand russian.

Бац меня затылком об пол.

— По-русски, сука!

— I don't understand russian.

Но шнурки с моих ботинок ему пришлось стаскивать самому.

А потом меня пихнули в камеру предварительного заключения, коротко — КПЗ, вытянутую длинную комнату, которая заканчивается широким деревянным настилом. На нем лежат трое. Один с бритой головою, мясистой физиономией и широкой грудной клеткой, спрашивает:

— Ты кто?

— Поэт.

— Давай, поэт, свой тулуп.

Без сожаления скидываю и бросаю через всю комнату. Ловит. И уже благосклонно:

— Иди, приляг, а то замерзнешь.

— Не замерзну, бунтовать буду.

Непонимающе уставился на меня.

А я разбегаюсь и изо всей силы бью ногою в дверь. Снова, и снова, и снова. Она железная, громыхает. Милиционер с обратной стороны:

— В чем дело?

— Протестую против незаконного ареста и грубого обращения.

— А пошел ты на…

И вновь разбегаюсь и колошмачу. Мои сокамерники, до того равнодушно валявшиеся на настилке, привстают:

— Брось, парень, не связывайся — искалечат.

— Черт с ними. — И бью, бью, аж жарко.

Милиционер за дверью опять зашевелился.

— Кончай хулиганить!

— Не тыкай! И верните сигареты. До суда не имеете права отбирать.

Тройка на настиле оживилась. Бритоголовый:

— Сигарет бы достать, а?

— У меня полторы пачки забрали. Давайте вместе требовать. На всех и разделим.

На это они откликнулись. В четыре голоса вопили, а я притом и постукивал. Мильтон притащил каждому по сигарете. Отказываюсь. Что за подачка? Где мои полторы пачки?

— Кури, пока даю. Потом еще принесу.

Закурили, задымили. Потянуло к разговору. Делимся кого за что взяли. Бритоголовый чуть не до смерти избил жену. Признается, что не впервые. Но не может без этого:

— Месяц-два поживу без мордобоя — скучно становится и… он разглядывает свои кулачища-кувалды бывшего полупрофессионального боксера.

С другого края — красноглазый старик-пропойца. Ну, по возрасту не совсем старик, однако внешне абсолютно запущенная, опустившаяся, согбенная личность. Напился, нахулиганил, вот и все. Между ними красивый черноглазый паренек. Отмалчивается. Дошла очередь до меня. Он интеллигентно:

— А вас, простите, за что?

Подробно рассказываю о художниках и бульдозерах — молодой и бритоголовый краем уха об этом слышали, — о похождениях на Лубянке.

— С Сахаровым знакомы? — спрашивает молодой.

— По телефону дважды говорили.

— Чело-ве-ек, — уважительно протянул бывший боксер. — Расскажи о нем.

Век живи — век учись. Крутишься в замкнутом диссидентском пространстве, с работягами почти не общаешься, чем они живут не знаешь. А если разобраться, наверное тем же, что и ты, живут. Год назад зашел ко мне лет тридцати рабочий починить телевизор. Как полагается, напоследок мы с ним распили четвертинку, покалякали по душам. Жил он рядом, и с той поры к нам зачастил. Пару месяцев запрещенные книжки и самиздатовскую литературу взахлеб читал, закидывал меня вопросами. И вдруг сгинул. Заглянул к нему на квартиру, и жена запричитала:

— Загубил семью, алкоголик, ушел с завода, все пропил, зараза. Пусть теперь за решеткой поишачит.

Ваня — пьяница? Не верю. В нашем доме чача и вино не переводились, и никогда он о них не заикался. За иное его заграбастали. Видно, неосторожно поделился с кем-то прочитанным и загремел.

Пока тонкий слой интеллигенции бунтует в гордом одиночестве, в Кремле хоть и заходятся от бешенства, но за прочность режима не опасаются. Единение же диссидентов с рабочими чревато серьезными последствиями. Сегодня подобное единство немыслимо. В массе своей трудяги ненавидят творческую интеллигенцию и различий между инакомыслами и благомыслами не видят. Тем более, что голоса первых внутри страны до последнего времени были едва-едва слышны.

Летом 1966 года мы снимали комнату в рабочей стандартной крупноблочной пятиэтажке у метро «Аэропорт». Неподалеку возвышались кирпичные благообразные писательские дома. Ухоженные палисадники, поликлиника закрытого типа, личные автомобили. Мои многочисленные соседи, кое-как перебивавшиеся на скудную зарплату, чувств не скрывали. Подвыпивши, забивая в чахлом дворике в «козла», они кидали порой косые взгляды в сторону кирпичных красавцев, сжимали крепкие кулаки и матерились. Прозвучи сверху клич: «Дави этих буржуев!», и трудящиеся расправятся с ними в два счета. Откуда рабочим знать, что за кричащими о достатке и благополучии стенами живут не только запродавшиеся со всеми потрохами писаки, но и неподкупные, не ведающие, что с ними станет завтра Войнович, Корнилов… Словно специально поблизости от домов творческой интеллигенции зачастую селят рабочих. Вот и напротив нашего композиторского кооператива на Преображенке, торцом к нему — серо-белая пятиэтажка. Домино вперемешку с пьянкой и поножовщиной. Средней сытости однообразная, унылая жизнь. А под боком возле шестиподъездного девятиэтажного домища тридцать с лишним машин, люди чужие, будто иностранцы, прогуливающие по вечерам ухоженных собак и собаченок.

Для России личные машины и разные там пудели и таксы — редкость. На необходимое бы заработать! И посему богатый, заевшийся с точки зрения слесарей да водопроводчиков, композиторский дом вызывает у них воинственную антипатию. Руки чешутся. Заехать бы булыжником, чтобы стекла зазвенели! Влепить бы по гладкой роже, пустить бы красного петуха! И однажды-таки особенно пижонистый автомобиль ночью попытались поджечь. Случайно сорвалось, но покалечили машину изрядно.

И все-таки за последние годы, благодаря прежде всего Солженицыну и Сахарову, положение изменилось к лучшему. Во всяком случае, рабочие перестали мешать в одну кучу самодовольных, состоящих на службе у власти «творцов» с творцами-борцами. Читая в газетах многочисленные гневные статьи академиков, осуждающих своего коллегу за антисоветскую деятельность, и писателей — в адрес «предателя, отщепенца, духовного власовца» Александра Исаевича, узнавая о том, что кто-то отказался подписывать эти дурно пахнущие сочинения, рабочие призадумываются. Что же происходит? С чего бы все имеющий отец отечественной водородной бомбы, рискуя свободой, начал бороться за справедливость? А Солженицын? Пишут же, что денег у него куры не клюют, три машины в его распоряжении. Почему не успокаивается? В в официальную версию «продались капиталистам», «с жиру бесятся» скорее готово поверить псевдоинтеллигентское мещанское болото, чем простые рабочие. Они чуют, что эти двое за них, за Россию. Верно, и другие такие существуют.