Николай Авдеев - В кровавом омуте

№ 4-5 В КРОВАВОМ ОМУТЕ 329

события в России? Был ли я председателем ревизионной комиссии при Совдепе? Был ли я редактором рабочей газеты? Не я ли фигурировал в 1917 году в объединённом списке с.-д. в качестве кандидата при выборах во Всерос. Учр. Собр. от Тобольской губ.? Кто я сейчас — интернационалист или большевик? Почему сейчас скрывают многие свои взгляды? и т. д. и т. д. На некоторые вопросы можно было ответить без риска: на другие же, напр., о взглядах на происходящие события или о принадлежности к той или другой партии — отвечать напрямик было нельзя. Я решил говорить о своих взглядах открыто только на суде, хотя и знал, что военный суд заткнет мне глотку. Мне хотелось знать, в чем же собственно меня обвиняют. В организации вооруженного восстания или в чем еще? У Белицкого, очевидно, не было еще материала для такого обвинения, и он, как говорится, ходил вокруг да около. В заключение он заявил, что меня скоро освободят. Но я этому не поверил и был прав. Белицкий плел вокруг меня паутину. Он собирал повсюду против меня улики. Что же удалось ему собрать? Теперь я знаю что, тогда же нет. В том же докладе Рычкова говорится: «Данными расследования полковника Белицкого выяснилось, что арест Авдеева и Дилевской, произведённый в день мятежа, был вызван необходимостью. Расследованием выяснилось, что, при захвате большевиками власти, Авдеев и Дилевская состояли деятельными членами Тюменского Совдепа: первый

— председателем ревизионной комиссии, а Дилевская — секретарем рабочего отдела. Члены Управы также не отрицают, что эти лица служат (служили?) в Совдепе при Советской власти, но стараются смягчить это обстоятельство, указывая, что они находились в оппозиции к этой власти. Между тем, как дознанием устанавливается близость их отношений к председателю Центр. Исп. Комитета Свердлову, с которым Авдеев и Дилевская находились в родстве и переписке; тов. Прокурора Агатов и директор коммерческого училища Колокольников свидетельствуют о видной роли Авдеева и Дилевской в Совдепе. На основании свидетельских показаний некоторых лиц, можно предполагать, что Авдеев и Дилевская в день мятежа принимали участие в организации толпы мобилизованных, бросившихся расхищать оружие в артиллерийском складе, находящемся в ремесленном училище; Авдеев был

арестован в день мятежа у станка типографии газеты «Наш Путь», закрытой навсегда по распоряжению начальника штаба Верховного Главнокомандующего». — Такова работа Белицкого, который обещал меня скоро освободить! О том, при каких обстоятельствах были арестованы я и Дилевская, каково наше отношение было к восстанию, я уже говорил раньше. Я был арестован не в типографии газеты «Наш Путь», а в типографии Тюменского Союза потребительских о-в, где печаталась газета «Наш Путь». Газета эта была подцензурною и издавалась только потому, что на этом настаивали тюменские рабочие. Дня за два-три до восстания в этой газете была напечатана передовица под заглавием: «Несколько слов о блоке с буржуазией». В статье говорилось не о блоке с буржуазией, а о необходимости вести с ней борьбу. Статья была без подписи. Написана она была мной. Когда мы были арестованы, контрразведка немедленно телеграфировала в Омск о том, что в газете «Наш Путь» был напечатан призыв к восстанию. Редакция газеты была разгромлена, бумага конфискована, газета закрыта, а редактору ее пришлось спасаться бегством.

Если все то, о чем говорится в докладе Рычкова, правда, то почему же медлили меня отдать под военный или даже под военно-полевой суд? Ведь улик набрали, кажется, достаточно. Очевидно, что-то мешало. Вскоре после моего допроса до меня дошли слухи, что те солдаты, которые расстреливали нас, были в свою очередь расстреляны без предъявления какого бы то ни было обвинения. Говорили о том, что эти солдаты «под пьяную руку» начали болтать направо и налево о том, как подготовлялся наш расстрел. «Свидетели», как видно было, оказались очень ненадёжными.

330 МОЛОДАЯ ГВАРДИЯ 4 — 5

После второго допроса мне пришлось ждать еще около 2-х месяцев следующего допроса. За этот промежуток времени мое здоровье несколько улучшилось, хотя раны еще не зажили. Контрразведка по отношению ко мне пускала в ход всевозможную провокацию: то среди рабочих пускался слух, что я с «отчаяния» начал в больнице пить водку и даже спирт, совершенно теряя облик человеческий, то начинали говорить о том, что я задумал, при помощи своих приятелей, бежать из больницы, и потому меня необходимо перевести в другой город, то делались придирки ко мне, что будто бы я, при помощи полотенца через окно (хотя оно и выходило к забору внутри тюремного двора), кому-то сигнализирую на волю, и грозили стрелять ко мне в окно. Однажды, совершенно неожиданно для нас, тюрьму, как раз возле больницы, окружили солдаты, засели в канавы и в течение нескольких часов держали наготове пулеметы. Был пущен в ход слух, что из тюрьмы проектируется массовый побег, которому должен предшествовать якобы какой-то тюремный бунт. Говорят, что тюремной администрацией, совместно с контрразведкой, был составлен список наиболее серьезных «преступников», с которыми нужно было расправиться в первую голову во время «бунта», а, может быть, еще и до него. Значился ли я в этом списке — не знаю. Такова была атмосфера, среди которой пришлось жить мне и другим.

Время шло, и чем дальше, тем все больше наполнялась тюрьма новыми заключенными, привозимыми с разных концов колчаковской территории, особенно с запада. Среди заключенных много было красноармейцев и пожилых крестьян, иногда стариков, взятых белыми в отместку за то, что сыновья этих стариков служили в Красной армии. По тюрьме начали ходить слухи, что на востоке то там, то здесь вспыхивают восстания, а на западе, на Урале, дела колчаковцев начинают ухудшаться, благодаря наступлению красных. Положение на фронте немедленно отзывается и на тюрьме. Высшая тюремная, военная и жандармская администрация становится раздражительней и придирчивей по отношению к заключенным. Эти последние переживают двоякое чувство: с одной стороны, радуются удачному наступлению красных, с другой, с минуты на минуту ожидают всяких репрессий и расправ. Низшая администрация, тюремные надзиратели, сторожа начинают чувствовать себя неуверенно и по временам, «на всякий случай», заискивают у наиболее видных заключенных. Часовые охотно вступают в разговор с заключенными; их все чаще и чаще сменяют новыми, очевидно, для того, чтобы они не заразились настроением «красных». Кормили заключенных плохо, и чем дальше, тем все хуже, даже в больнице питание было скверное: хлеба было

мало, да и то горький, суп был жидкий- прежидкий, нередко «крупинка за крупинкой гоняется с дубинкой» ...