Нея Зоркая - Как я стала киноведом

Мы его цирковую эквилибристику могли наблюдать не только на страницах журнала, но и в гранках, в верстке, на летучках, каждая из которых превращалась в театр абсурда одного актера.

Он сам был трагифарсовой фигурой и трагифарсовым актером, каждый бенефис которого нам доставлял несравненное удовольствие.

Помнится, что когда мы, сотрудники журнала, собирались в неформальной обстановке, то ни о чем другом не могли разговаривать, как только о нем — о его рефлексиях, сумасбродствах, сумасшествиях и т. д.

Он был для нас, как маразмирующий Брежнев для страны — источником горькой иронии. Но только маразмирующий на более высоком интеллектуальном уровне.

Я почему задержался на этом персонаже? Потому что глубже всего его суть схватил именно Андрей. Он мне еще тогда, в начале 70-х, показал рассказ, вполне себе художественный, описывающий эпизод из журналистской биографии Суркова. Интересно, он сохранился? И был ли опубликован впоследствии?

Помню, что читал машинопись на сильно потрепанных страничках. В основе была история того, как Сурков рискнул сказать всю правду о новой книге Всеволода Кочетова «Чего же ты хочешь» и оценить ее по гамбургскому художественному счету. Книге столь же бездарной, сколь и мракобесной. Статья была — на полосу. Ее набрали. Начальство поставило визу «В печать», а автор все сомневался.

Сомневался он потому, что не до конца была ясна судьба высокого патрона ленинградского писателя. Еще никто не знал наверняка, но слух о его снятии уже коснулся чуткого уха Евгения Даниловича. Ему хотелось быть первым, кто бросит камень в ненавидимого творческой интеллигенцией партийного босса. Ему очень хотелось заслужить аплодисменты той самой интеллигенции, что его, Суркова, презирала.

О том, что пережил автор разгромной статьи о романе глубоко партийного писателя, и был рассказ Андрея. На меня, впрочем, самое большое впечатление произвел не политический контент, но сама фактура текста. Я тогда сказал Андрею: «По тебе проза плачет».

…Потом его литературный дар обнаружит себя в его гастрономических этюдах. Это — когда отменились все заповедники. Кто-то из нас политизировался, кто-то сменил профессию, кто-то покинул страну, кто-то ушел в мир иной, а он увлекся живописанием яств. И если уж сегодня нельзя отведать того, что умел готовить Андрюша Зоркий, то можно попробовать на вкус его литературные способности:

«Может быть, вы ели жаренную говядину, вымоченную в пиве, когда ее куски двухдюймовой толщины испускают под ножом красный сок? Она приправляется американской петрушкой и тонкими ломтиками лимона и подается с картофельным пюре, которое тает на языке, и с тонкими ломтиками свежих, слегка поджаренных грибов… Или знаменитый новоорлеанский рубец? Или окорок по-миссурийски, вымоченный в уксусе? Или цыпленок маренго? Или цыпленок в яичном соусе с изюмом, луком, миндалем и, конечно, с хересом? Но довольно перечислять. Я вижу, что все это вам незнакомо».

И, вправду, незнакомо. Но ведь слюнки-то текут.

Он вкусно готовил, он вкусно писал…

…Уже нет Фаины, уже нет Андрея, нет его старшей сестры Неи, которую он звал «Нейкой», а мы — «Неечкой».

Скоро не будет многих из нас, кто их помнит и любит.

Но после нас останется любовь к тому, чего уже нет. И к тем, кого уже нет.

Впервые опубликовано в журнале «Искусство кино» (1997. № 8).

Алексей Евгеньевич Габрилович (1936–1995), кинорежиссер, создатель более 30 документальных фильмов.

59-я школа в Староконюшенном переулке — напротив канадского посольства. На втором этаже перед дверью в директорский кабинет, сменяясь, как картинки в «волшебном фонаре», стоят в ожидании экзекуции отпетые хулиганы и двоечники: Павлик Финн с непомерной бляхой на тощем гимназическом пузе, Алеша Габрилович с лицом падшего ангела и я. Время напряженное. Сталин жив. «Глазами канадского посольства на вас смотрит мировой капитализм», — напоминал нам директор школы Давид Натанович Розенбаум. Почему-то мы не боялись Канады. И, между прочим, наша гимназия была в Москве последним оплотом царизма. Кадеты отстреливались до конца, о чем талантливо рассказал в фильме «Последняя ночь» Алешин отец — Габрилович-старший, патриарх русской кинодраматургии. Папа Габр, как мы все его называли.

Это начало. Как и наши арбатские переулки с ласковыми подворотнями, с цокающими по булыжным мостовым конными патрулями, охранявшими нас от банды «Черная кошка»… Но не было страшно тогда, как сейчас.

Его дом на улице Фурманова с пришпиленной мраморной доской в честь венгра Мате Залка, отличившегося в Испанской гражданской войне. Но ведь на этой улочке жил и великий клоун Никулин, и шашка чапаевского комиссара болталась в ближнем доме (сам видел ее). И главное — балкон к балкону жил в писательском доме Михаил Булгаков. Еще молоденький папа Габр вежливо осведомился у соседа: «Что вы пишете?» — «Да так, вещицу одну».

Да, Маргарита пролетала на метле над нашими арбатскими дворами, а в полночь отсюда выводили в кагэбешную «эмку» Осипа Мандельштама. В этом доме не любили советскую власть, и в Лешиной квартире — тоже… Не потому ли годы спустя дом громыхнул, ухнул, и на писательских руинах воздвигли светло-кирпичный недоскребец для партийных генералов?

Дальше был ВГИК. Alma mater. Пирожки с повидлом по пять копеек в студенческой столовке. Сейчас даже невозможно представить себе то пятилетие (1954–1959): не время — лоток, промывающий золото. Андрей Тарковский, Василий Шукшин, Александр Митта (на одном курсе!), Альгимантас Жебрюнас, Эльдар и Георгий Шенгелая, Геннадий Шпаликов, Наташа Рязанцева, Владимир Валуцкий, наши красавицы Люся Гурченко, Люся Марченко, Зинаида Кириенко, Софико Чиаурели, Светлана Дружинина, Наташа Фатеева… Нет, это не был рождественский альбом с прелестными картинками, а живые мальчики и девочки, полыхавшие талантом, замыслами и обаянием. Какие-то флюиды витали над ВГИКом в отличие от стоявшей напротив — морда в морду — серенькой Высшей партийной школы.

Почему Алексей Габрилович стал документалистом? Да просто тогда, в начале 60-х, невозможно было пробиться к художественным сценариям и постановкам. Его «распределили» в молодежную редакцию ТВ на Шаболовку. Муры и параши (в смысле лжи) и в тогдашнем эфире было хоть отбавляй. Но все-таки Алексей стоял у истоков «Голубого огонька» — передачи популярнейшей у миллионов зрителей. Поставил хорошую романтическую картину «Альфа и Омега». Потом всю авторскую дружину (уже в ТО «Экран») «опустили» (здесь приемлемо это тюремное, камерное словечко) в создание помпезного, насквозь лживого сериала «Летопись полувека» (50 лент!), где все намыкались (да и я замочил штаны). «Летописи» эти принимались крайне тяжело. Ответственная комиссия, состоявшая из форменных вурдалаков, выдвигала необъяснимые и непонятные им самим претензии. Сорок-шестьдесят поправок по фильму. Никто не понимал, в чем их смысл, кроме одного: «как бы чего не вышло»… «Летопись полувека» не показывают уже много-много лет. А зря. Это стало бы хорошей и правдивой иллюстрацией конкретного отрезочка времени.