Нея Зоркая - Как я стала киноведом

Мне же важно было как-то успокоить Эльвиру Николаевну, у которой все сильнее разыгрывался аллергический приступ.

Три момента особенно поразили ее, все-таки человека со стороны, хотя и подолгу живавшего на Аэропорте: абсолютная необязательностьразвязанного скандала, добровольностьатаки на нас и стратовая солидарность.

Не было предмета конкуренции: оставались свободные места. Не говоря уже о том, что существовал у людей, считающих себя культурными, обычай уступать женщинам место в случае крайней необходимости (пусть в данном случае этого не требовалось), — в частности, А. А. Блок имел привычку именно так себя вести в конке, в трамвае.

Да, скандал был самодеятелен, доброволен. Поводом для него послужило только появление двух незнакомых женщин на их привилегированной территории, которой в данный момент служил обшарпанный автобус со свободным входом (вспомним, что объявление ЦДЛ приглашало всех желающих) и ненумерованными местами. Не было никаких списков, не было пригласительных билетов, хотя бы и не именных.

И увы! Изгоняя нас, автобус был монолитен. Ни одинчеловек (а я заметила там мельком и какие-то симпатичные молодые лица) не сказал что-нибудь вроде: «Оставьте этих женщин в покое. Пусть едут… Автобус-то свободный». Наутро мне позвонила знакомая из «Литературной Газеты», которая уже успела услышать историю нашей поездки от какой-то девушки-свидетельницы, будто бы увещевавшей «жописов» (такой неблагозвучной аббревиатурой окрестили жен писателей). Но, к сожалению, мы не расслышали мужественного голоса нашей заступницы. Боюсь, это был лишь внутренний монолог.

Однажды аэропортовка В. сказала мне вещь, меня поразившую. «Я, — говорит, — смотрела прекрасный фильм „Калина красная“, очень понравилось. И в то же время я понимаю, что он, Шукшин, меня бы расстрелял». Я оторопела. «Почему??» — спрашиваю. — «Да потому, что я не такая, как он», — говорит. Как ни странно, но после этого заявления я неоднократно слыхала подобное от своих друзей, аэропортовских интеллигентов: чувствую, дескать, глубокую враждебность; чувствую — убьет.

— Это — типичная проекция, — объяснила Эльвира Николаевна. — Свою собственную неприязнь к Шукшину — «иному» — они экстраполируют и ему же приписывают.

Я согласна с такой интерпретацией взаимоотношений Аэропорта и народа. О себе могу сказать, что наш автобус был первой в моей жизни попуткой, куда меня не «подсадили» и едва не выгнали. А я объехала страну от Бреста до Красноярска, от Карелии до Иссык-Куля, на всех видах транспорта, на левой «Чайке» и пескоразбрызгивателе, на лесовозе и даже на «воронке». Совсем незадолго до описываемых событий мы с Леней Седовым садились в битком набитый грузовичок на станции Кяппесельга под дождем, мокрые до нитки; он «инаковыглядящий» с бородой, два огромных рюкзака, черная лохматая собака, гитара, сумка с протекшими помидорами… Нас буквально положили сверху, на ноги людям, и всю дорогу повторяли: «Милок, ты уж потерпи, сейчас за мостком и приедем, совсем мало осталось!», и шофер не взял ни копейки. Да что далеко ходить! Вспомним сегодняшнюю «скорую помощь» у Нового Стана…

Анализируя инцидент в автобусе, нельзя прибегнуть к спасительной формуле: сверху велели. Нет, не начальство, не функционеры, не Верченко, не Марков учинили скандал. И не «черная сотня». Не Софронов, не Аркадий Васильев покойный. И не тридцатилетние карьеристы, «выскочки из Литинститута». Нет, нас выгоняли скромные литераторы, живущие на свои трудовые доходы, построившие себе сами честные кооперативные квартиры на Аэропорте, наши соседи по лестничной клетке, интеллектуалы, книжники. Это вы, мой дорогой приятель и коллега, выгоняли нас. И еще точнее: это мы с вамивыгоняли в лес и в ночь двух женщин, которые позволили себе сесть с нами рядом.

За окнами быстро темнело. Туман спускался на речки, клубился над затонами… Вот поворот на Крюково. Там Дедово, имение Коваленских, откуда пришло благословение первым стихам Блока. Как незаметно блоковские места переходят в соловьевские! Здесь, в Дедове, гулял Владимир Сергеевич в своей знаменитой крылатке… Сходня, старая дорога, имение Знаменское. Здесь, в Морщихе, он снимал избу у крестьянина Сысоя и у Матрены, воспетой им в шуточных стихах и акростихах. Холмистая, лесная, подмосковная земля уходила в ночную тьму, на небе тонкий месяц…

Грузно подскакивая на выбоинах, поскрипывая и дрожа, освещая асфальт мутными фарами, ехал наш писательский автобус, глубоко равнодушный к этой земле, презирающий тех, кто ходит по ней пешком.

Опубликовано в журнале «Кинограф» (2004. № 14).

Мне очень нравится рубрика «Профессия — киновед», как и весь журнал «Кинограф» — хранитель академической культуры, столь хрупкой в нашей профессии и в наши дни. Я горда, счастлива и благодарна журналу за то, что он опубликовал мою разбросанную библиографию (1999. № 7), не только оказав мне честь, но необыкновенно облегчив работу — при моей неаккуратности и скопившихся за жизнь кипах бумаг найти дома что-нибудь старое до «Кинографа» было просто невозможно, теперь беру в библиотеках.

Но когда главный редактор, неутомимая Таня Симачева, стала заказывать мне текст «Как я стала киноведом», я долго колебалась, отнекивалась.

Я стесняюсь называть себя киноведом. В документах всегда пишу: критик. Считаю себя плохим киноведом (а критиком, может, и неплохим). Почему — попытаюсь объяснить на следующих страницах. Вдруг мои поздние сожаления и советы (чтобы не сказать поучения и назидания) помогут каким-нибудь молодым людям, желающим посвятить себя именно киноведению, избежать ошибок, легче встать на прямой путь.

Ну — прежде всего — я числю настоящим киноведом того, кто всю жизнь, с детства, был влюблен в кино. У кого от бега кадров, от загоревшегося экрана, от манящей тьмы зала билось сердце «тревожнее и веселее», как замечательно написал в своем стихотворении «Кинематограф» Осип Мандельштам. И я слышала, читала рассказы очарованных. Покойный Виктор Демин, человек исключительного таланта, вспоминал о своих походах в кино — со школьным классом и учительницей, — в жалкий кинотеатр его родного города Таганрога, да еще в обязательном порядке по предмету «обществоведение». Всё, казалось бы, могло отвратить детскую душу. Но мальчик влюбился навсегда. И кирпичная стена, и пожарная лестница, по которой он полез в аппаратную, сгорая от любопытства, и даже жухлая октябрьская трава во дворе кинотеатра, и запах карболки, и обшарпанные кресла — все врезалось в его память знаками непередаваемого счастья от увиденного чуда.

Чудо было — кино. Вот это я понимаю!