Алла Кирилина - Неизвестный Киров

«В 1926 году отделом печати Губкома в Ленинграде заведывал некий проходимец, склочник и провокатор, примыкавший к литературной группе „напостовцев” Зонин. Вся его деятельность в Ленинграде представляла собой отвратительное интриганство, натравливание одних писателей на других, сеяние розни и вражды, разведение всяческих сплетен и клеветы.

По прямой инициативе Зонина и его участии работники Ленинградского управления ОГПУ Петров и Каценбоген начали вызывать к себе поодиночке ленинградских писателей и, запугивая их всяческого рода угрозами, стали предлагать им стать секретными осведомителями ОГПУ, обещая материальное вознаграждение и содействие органов ОГПУ в их осведомительской работе.

Сейчас я уже не могу вспомнить полного перечня всех писателей Ленинграда, подвергшихся такой „обработке“, но твердо помню, что называли Михаила Леонидовича Слонимского, моего большого друга Михаила Эммануиловича Козакова, Каткова, Надежду Рославлеву, Баршева, Василия Андреева, Михаила Борисоглебского. Одним из последних был вызван к Петрову я. В ОГПУ Петров и Каценбоген в течение трех часов вели со мной „беседу“, всячески убеждая меня стать секретным осведомителем, то расписывая мне блага, которые ждут меня в случае моего согласия, то с неменьшим жаром угрожая тяжелыми последствиями в случае отказа, включительно до того, что меня перестанут печатать и, наконец, я могу быть репрессирован, как бывший офицер царской армии.

На мое замечание, что я не только бывший офицер царской армии, но и командир Красной Армии…, что во всех моих анкетах указано, что я служил в царской армии и что репрессии ко мне могли быть применены только в случае, если бы я скрывал свое офицерство, Петров заявил мне буквально следующее: — „Вы не знаете, что мы можем! ОГПУ может уничтожить любого человека так, что никто об этом знать не будет!” После этого „милого разговора“, переговорив с товарищами, которых вызывали раньше меня, мы пришли к решению, уполномочившему меня все довести до сведения т. Кирова и просить его пресечь эту грязную провокационную работу…

Сергей Миронович принял меня, внимательно выслушал, внешне спокойно, но по его лицу я видел, что внутренне он глубоко возмущен и отпустил меня, сказав, чтобы мы не волновались и что ничего подобного не будет. Действительно, в тот же вечер ко мне домой примчались насмерть перепуганные Петров и Каценбоген, униженно просили извинения за „недоразумение“ и Петров даже умолял меня „заступиться“ за него перед Сергеем Мироновичем, так как он „маленький человек“ и действовал по указанию Зонина. На этом действительно все закончилось и писателей оставили в покое…

Прощаясь, Сергей Миронович сказал: „То, что вы мне сообщили, дело, конечно, глупое и противное, но не нужно так нервничать. Вы, наверное, сами не замечаете, как вы взвинчены, а все происшествие этого не стоит. Дураки переусердствовали, будут одернуты и делу конец. Работайте спокойно".

Москва. 7 июля 1957 г. Борис Лавренев» [313] Музей С. М. Кирова в Санкт-Петербурге. Ф. 1173. .

Сложная обстановка в среде ленинградских писателей сохранялась и в тридцатые годы. Об этом свидетельствуют письма, посланные Кирову с интервалом немногим менее трех недель от двух писателей. Алексей Тверяк жаловался, что его «травят». Среди тех, кто особенно подвергал его гонениям, называя «кулацким писателем», А. Тверяк называл М. Чумандрина, Ю. Лебединского, Н. Брагина и Ив. Смирнова.

Ознакомившись с письмом, Киров попросил А. И. Угарова, бывшего в те годы секретарем Ленинградского горкома ВКП(б), внимательно разобраться в ситуации. Это было 7 июля 1933 года. А 4 августа, почти с подобным письмом к Кирову обращается писатель Дмитрий Четвериков. Он жаловался, что его не печатают, травят рапповцы, мешают ему в его творческой работе над романом об Эдисоне. И снова Киров просит Александра Ивановича Угарова вникнуть в существо вопроса, оказать помощь и содействие Четверикову [314] ЦПА, ф. 80, оп. 17, д. 64, л. 43–44, 52–54. .

Забегая вперед, скажем, что оба писателя — и Алексей Тверяк, и Дмитрий Четвериков впоследствии, уже после убийства Кирова были арестованы. Один из них — Алексей Тверяк погиб в лагерях, второй — Дмитрий Четвериков, пройдя все круги ада, остался жив. И кто знает сегодня, не сыграли ли свою роль в их трагической судьбе те «ярлыки» и так называемые «классовые оценки», которые «прилепили» к ним в 33-м. Важно подчеркнуть и другое, пока был жив Киров — репрессии не коснулись писателей города.

Справедливости ради надо отметить: Киров старался освободить лиц, подвергавшихся, по его мнению, необоснованным обвинениям, помогал тем, кто освободился из заключения, получить ленинградскую Прописку. И такие случаи были не единичны. Но так же следует сказать, что он входил в так называемую «тройку», его подпись стоит под списком лиц, подлежащих выселению из Ленинграда, как «классово-чуждых элементов» при проведении паспортизации 1933 года.

И все-таки каждый раз, когда к нему обращались лично и жалобы Доходили до него, Сергей Миронович пытался чем-то помочь людям. Совершенно недавно при разборе библиотеки Сергея Мироновича в книге «Лейтенант П. П. Шмидт» было найдено интересное письмо к Кирову, которое публикуется впервые:

«Глубокоуважаемый Сергей Миронович, только что получила от Вас три письма в Москву и Вашу записку ко мне.

Не умею выразить Вам мою горячую признательность за Ваше отношение ко мне и моему сыну. Бывают в жизни минуты, когда словами не выразить чувств, которые наполняют душу!

Прошу Вас принять от меня в знак моего глубокого уважения и признательности мои воспоминания о брате (в III-м издании) Давно хотела прислать Вам их, но не решалась обращать Ваше внимание на эту, уже известную Вам книгу, только дополненную в этом издании моими пометками об интимных письмах Лейтенанта Шмидта.

Уважающая Вас. Анна Избаш.

7-го января 25 года. Баку» [315] Музей С. М. Кирова в Санкт-Петербурге. Ф. 354. .

Среди бумаг, которые были изъяты у покойного Кирова, находилось письмо. Оно принадлежало представителю самой многочисленной части интеллигенции — сельской, и пришло на квартиру Сергея Мироновича в те дни, когда он находился в Москве на Пленуме ЦК ВКП(б) в ноябре 1934 года. Уходя из дома, он взял его с собой, чтобы прочитать в Смольном. Вот оно:

«Шлют горячий привет дорогому брату две твои старенькие сестры — Анюта и Лиза и двое племянников Костя и Эмма. Последнее письмо твое мной было получено в 11 году из Владикавказа, а дальше растерялись мы все. О тебе думалось, что правительство расправилось окончательно и живым ты больше не существуешь… Нынче летом, узнав твой адрес имели большое поползновение съездить в Ленинград, но служебные дела не дали возможности… Если доживу до лета, то в 1935 году приедем вместе с Анютой…