Андрей Колесников - Дом на Старой площади

Моему брату Сереже тогда было лет пять-шесть. Коммуналка в Старопименовском, откуда два десятка лет тому назад забрали главу семейства — тестя моего отца. Друг друга они никогда не видели. Еще лет шесть-семь оставалось до получения отдельной квартиры.

Отец, молодой и амбициозный, преодолевая себя, пишет диссертацию, много работает, и в тогдашней системе селекции кадров это не остается незамеченным.

Но и мама не менее успешна: едва начала работать учителем французского — и уже в конце 1950-х выходит написанный ею с ближайшей подругой Эммой Мхитарян и коллегой Викторией Бахмутской учебник для первого года обучения языку в спецшколах. Для всего СССР! (Правда, сколько тогда было школ «с преподаванием ряда предметов на французском языке»? Совсем мало, если из одной только московской второй спец вышла вся франкофонная элита страны.) А вслед за этим — сразу — учебник для второго года обучения. Авторам — около тридцати, они еще совсем недавно обучались в институте Мориса Тореза. Особенно хорош учебник первого года — по его картинкам можно изучать быт затонувшей послевоенной советской Атлантиды со всеми его деталями и представлениями о социально-ролевых функциях: отец в семье — унылое существо, выглядящее старше своих лет, с неизменной газетой и в галстуке, мать — либо в характерных тапочках, либо в жутком деловом костюме, мальчики — в форме с ремнем, девочки — в босоножках и носках. Над круглым столом — лохматый абажур, попадается даже телевизор. Но лучше всего смотрятся ностальгические улицы с деревьями, «Победами» и непременной сталинской высоткой вдалеке.

Французский я почти не изучал. Но поскольку мама десятилетиями — в буквальном смысле до своей кончины — преподавала разновозрастным ученикам язык на дому, он стал фоном повседневной жизни. Свободно читая, я едва говорю по-французски, зато первые двадцать секунд разговора, пока не обнаруживаются провалы в памяти и грамматике, франкофоны держат меня за своего — прононс впитан с молоком матери в буквальном смысле слова. В Париже я отдаю предпочтение левому берегу — Латинскому кварталу, бульвару Сен-Мишель, Сорбонне, Сен-Жермен-де-Пре, Сан-Сюльпис, антуражу мая 1968-го, кафе с профессурой, копающейся в собственных лекциях, букинистическим лавкам. Ну, может быть, еще мосты и берега Сены похожи на тот Париж, который я впервые увидел в маминых книгах и антологиях. Мир до 1968-го. Из которого 1968-й тем не менее органически и вырос — трудно представить себе студенческую революцию в иных, нежели парижские, декорациях.

Май-1968 легко переложить на язык балета. Это был рай для профессиональных фотографов, которые запечатлевали человеческую пластику в моменты наивысшего и одновременно изысканнейшего напряжения — человек, швыряющий булыжник, может быть графичен и красив. Особенно если после этого выясняется, что он не столько разбил морду полицейскому, сколько изменил мир, переведя его по вектору полета булыжника из индустриального в постиндустриальное состояние, из старомодной буржуазности — в модерн, из политической ригидности — в политическую гибкость.

Май-1968 оказался революцией снизу, когда общество заставило государство измениться и встать вровень с ним: политический и культурный ландшафт западного мира стал иным. То, что было контр-культурой, в сущности, стало просто культурой. Политической культуры это тоже касалось.

1968-й — это и другие городские декорации, тоже обморочно красивые: «Пражская весна» — понятие широкое, потому что, например, в родстве с ним находились студенческие волнения в Польше того же времени, но именно в Чехословакии власти оказались на стороне народа, хотели изменений и осуществляли их. Только мир к востоку от железного занавеса, на котором красовалась отнюдь не чеховская чайка, оказался до такой степени негнущимся, что вместо разморозки государства, начавшейся на Западе, состоялась его заморозка — скрип снега невозможно было на слух отличить от поскрипывания сапога энкавэдэшника и жестяного голоса народного судьи.

Это был рай — по обе стороны занавеса, в Париже и Праге — не только для фотографов, но и для интеллектуалов. Лозунг парижской революции — «Под булыжниками — пляж ( plage )» французский журнал Le Magazine Litteraire к сороковой годовщине Мая-1968 переделал в «Под булыжниками — страница ( page )». (А сейчас — пост, статус, запись в соцсети.) Могла быть и нота. Не нота МИД СССР, а музыкальная нота.

Скороговорка революции «Делез-Фуко-Бурдье-Деррида-Сартр…» заканчивалась портретом Мао. По поводу чего Джон Леннон написал умную и полную скептицизма песню Revolution , намекнув, что он не с теми, кто за разрушение (хотя состоялось не просто разрушение, а, по Шумпетеру, которого в Сорбонне не упоминали, созидательное разрушение): «Мы все хотим изменить мир, но, когда ты говоришь о разрушении — знаешь ли, на меня не рассчитывай».

Они ведь, носящиеся с портретом Мао «мечтататели», и не подозревали, что вышли не из гоголевской, как к востоку от занавеса, а из гегелевской шинели. Революция трех «М» — Маркс, Мао, Маркузе. Они и не подозревали, что опровергают своим существованием Маркса — капитализм адаптировался к требованиям студентов и всех-всех-всех бастовавших, присоединившихся к «студентам и распоясавшимся профессорам» (определение не какого-нибудь там министра образования Франции, а члена ЦК Компартии Чехословакии Васила Биляка, вступившегося за сносимого волной пражских событий первого секретаря ЦК КПЧ и президента ЧССР Антонина Новотного). Они и не подозревали, что архаичный Мао уже никуда не годится, ни в какую красную армию. Хотя другое дело Герберт Маркузе — да, он всё сказал о них еще до 1968-го в «Эросе и цивилизации» (идея «отказа» от сотрудничества с системой, с «представителями старого порядка», которые, «защищая его существование, одновременно защищают разрушение, безумное потребление, загрязнение и, значит, приносят в жертву сам порядок») и особенно в 1964-м, в «Одномерном человеке», книге, которая, в общем, описывает путинскую систему, доросшую наконец до модели капитализма западного общества образца начала 1960-х годов.

«Ты говоришь, что у тебя есть готовое решение, да, но знаешь — хотелось бы увидеть план», — пел Леннон. Плана не было. Потому что Май-1968 был не планом, а симптомом, не дорожной картой, а дорогой. Симптомом того, что всё меняется и надо этим изменениям соответствовать. Это понял даже несгибаемый, как флагшток, де Голль.

А вот к востоку от занавеса план как раз был. Во всяком случае, политические свободы сами брали один плацдарм за другим, а идеологию экономической реформы сформулировал экономист Ота Шик. Чтобы раздавить план, понадобились советские танки.