Израиль Меттер - Будни

— Девочки, я вам точно говорю: если мужик проходил до сорока лет неокрученный, то он и на вас не ошибется.

Но Тася с телеграфа не послушалась. Она решила сама испытать. Терять ей особо ничего не приходилось, она была в разводе и жила как умела.

На Первое мая, погуляв в Доме культуры на танцах, она вернулась домой поздно. Увидев из окна, что Петр Васильевич вышел с ведром к колонке, Тася накинула на плечи жакет и появилась у калитки.

Петр Васильевич набрал ведро, поставил его на землю.

— С хорошей вас погодой, — сказал он.

— И вас также. С чего это вы, на ночь глядя, воду таскаете?

— Попить свеженькой.

— В праздник, Петр Васильевич, люди не воду пьют, а вино.

— От вина у меня нежелательный эффект, — сказал Петр Васильевич. — Голова от него болит.

— Пирамидоном надо закусывать, — посоветовала Тася. — Если желаете, у меня есть пирамидон.

Он засмеялся:

— Запасливая вы, товарищ Синицына.

— Тасей меня зовут, — сказала Тася. — А правда, Петр Васильевич, что вы замечательно играете на баяне?

Он ответил:

— Прошел курс обучения.

— Мечтаю послушать, — сказала Тася.

— А не поздний час? — засомневался Петр Васильевич.

— Детское время, — успокоила его Тася.

И он повел ее к себе на квартиру.

Она думала, что он вскипятит сейчас чаю, может, у него и вино припасено для праздника, но Петр Васильевич тотчас поставил на колени баян и стал играть.

Играл он опять печальное. И чем дольше он играл, тем грустнее становился сам. На Тасю он не обращал никакого внимания. От этой музыки ей захотелось спать. Она вздремнула минуты на две, а потом обиделась:

— Что ж это, Петр Васильевич, я ведь у вас в гостях.

— А что? — спросил он.

— Могли бы и побеседовать со мной.

Он отложил баян и сказал:

— Суть в том, товарищ дорогой, что исчезает из жизни сердцевина.

Тася подождала немного, думая, что он разъяснит свою мысль.

Он разъяснил:

— Музыка имеет такое воздействие на человека, что он от нее становится одинокий.

— Зачем же вы тогда играете?

— Постичь хочу взаимопонимание.

Тася была отчаянная, она сказала:

— Нормальный мужик не может существовать без женщины. Это закон природы, а вы его нарушаете.

— Законы природы внутри нас, — сказал Петр Васильевич. — Их много, а человек один, до всего руки не доходят.

— Может, у вас горе какое было? — спросила Тася.

Он ответил загадочно:

— Человек без горя — как птица без крыльев.

И снова стал играть на баяне, низко наклонив над ним лицо.

Тася посидела еще немного, поскучала и пошла.

Пытались сблизиться с Петром Васильевичем и другие связисты, соседи по дому. Корысти у них не было никакой. Зазывали его поначалу в гости — он приходил, однако своим присутствием нагонял такую тоску, что и пить при нем было скучно, и плясать, и жить.

А по работе особых странностей за ним не отмечалось. Районное начальство было довольно им. Квартальные отчеты он присылал вовремя, составлял их по всей форме, план выполнения брал какой дают.

С планом этим всякий раз была возня: что ни квартал, то все больше его завышали. Связисты нервничали, в особенности телеграфистки. При Ольге Ивановне, бывало, удавалось отбиться немного от контрольных цифр, а Петр Васильевич с начальством не спорил.

Трудно было с планом и на почте и на телеграфе. Пойди угадай, сколько в поселке купят конвертов, сколько отправят телеграмм!

Оператор Паня Путятина в конце ква́ртала трудилась до позднего часа — писала и простые и заказные. Был у нее на этот случай давно составленный список адресов, туда входили дальние родственники, деревенские соседи-земляки и даже покойники. Письма Пани были коротенькие, одинаковые: «Привет из Дубково, желаю вам всего наилучшего, а главное — здоровья!» Расходы ее составляли рублей пять. Зато в удачный квартал премию получала рублей десять, так на так и выходило.

А вот с телеграммами дело было посложней. На телеграмму не всякий потратится, в поселке жизнь протекала медленно, стучать телеграммы особо не о чем: ну, картошку посадили, ну, корова отелилась, ну, закололи поросенка — вот и все.

Однако по осени Тасе повезло.

Заболела и стала умирать одна гражданка, местная старуха. Жила при ней дочь. И начала она по телеграфу собирать старухиных родственников — детей, внуков, братьев, сестер, — раскидало их по всей стране.

Съехались они, а старуха еще протянула с неделю. Задержались родственники для похорон, для поминок, для дележа наследства.

А поскольку непредвиденная задержка, снова полетели телеграммы — кому по месту работы, кому семейные.

И телеграф по показателям вышел на первое место в районе.

Петр Васильевич объявил Синицыной Тасе благодарность в приказе.

А устно посоветовал:

— Не успокаивайтесь на достигнутом, товарищ Синицына. Этот успех надо нам закрепить.

— Как же я его закреплю, Петр Васильевич? — спросила Тася.

— Умелой пропагандой почтово-телеграфных отправлений среди населения.

— У людей горе, — сказала Тася, — а нам счастье: план выполнили.

— С одной стороны, так, — согласился Петр Васильевич. — А посмотреть с другой, госдоходы идут на удовлетворение нужд трудящихся. Копейка, товарищ Синицына, рубль бережет.

Все это он произносил тихо и мягко, словно делясь с Тасей своими сокровенными, им самим открытыми мыслями.

Постепенно связисты начали замечать, что их начальник стал очень мнительный к своему здоровью. Руки мыл на дню раз двадцать: посидит за столом, попишет, потом вдруг вскинется и побежит к рукомойнику; мыло лежало у него в письменном столе на работе. И полотенце тоже. А двери перед собой он никогда не открывал голыми руками — возьмется бумажкой, они у него, нарезанные, распихнуты были по карманам.

Сперва на него даже обижались:

— Что ж это, Петр Васильевич, вы нами брезговаете?

Но он вежливо пояснил:

— Все люди бациллоносители, и я в том числе.

По вечерам выходил Петр Васильевич на прогулку. Только гулял он не как все: вперед не смотрел, а глядел как-то вбок, и шел не по прямой, а вкривь, — сделает несколько шагов, остановится, посмотрит на небо и пойдет в сторону. Никак не угадаешь, куда он выйдет.

В поселке никто так не гулял.

А если навстречу попадалось ему стадо поселковой скотины — голов пятнадцать всего, — Петр Васильевич еще издали замирал на секунду, потом поспешно отваливал вправо или влево, хоть в лужу, хоть в грязь, и далеко огибал коров.

Дима Путятин, поймав его как-то на этом, спросил:

— Неужто скотины боитесь, Петр Васильевич?

— Да нет, примета плохая, — ответил Петр Васильевич.

Дима, человек грубый, расхохотался в голос. Однако Петр Васильевич не обиделся:

— Народ тысячелетиями копил приметы, не зря все-таки.