Израиль Меттер - Будни

Среди многих добрых, умных, любящих свою работу и умеющих ее делать школьных учителей, которых я знал в поселке и знаю нынче, была одна странная фигура — историк Харитонов.

Сейчас он уже несколько лет как на пенсии, а познакомился я с ним еще в те годы, когда наш населенный пункт был районным центром, и Харитонов был тогда завкультотделом рика.

В конце пятидесятых годов райцентр переместился далеко в сторону от нас, и мы превратились в жителей ничем не примечательного, заштатного поселка. Нам-то, рядовым гражданам, все это было, как говорится, без разницы, а вот бывшим работникам районного масштаба надо было как-то устраиваться.

Харитонов стал учителем истории. Нашлись у него какие-то давнишние потертые документы об окончании вечерних педагогических курсов, затем что-то он заочно досдал в пединституте и получил диплом. Произошло это с ним, когда ему было под пятьдесят.

Не знал я человека тоскливее Харитонова.

За те двадцать пять лет, что мы с ним знакомы, мне так и не удалось поймать на его увесистом всегда пасмурном лице даже следа улыбки, хотя я за ней старательно охотился.

Признаться, это меня немножко раздражало, — ведь не я его, а он меня останавливал на поселковой улице и спрашивал:

— Ну, что у вас новенького?

И бывало, что я рассказывал ему забавные истории, — по моим представлениям, они могли бы вызвать какое-то оживление Харитонова, — однако, выслушав их без видимого соучастия, он тотчас выкладывал свое суждение, внезапное по своей скучной ординарности.

Похоже было, что в его мозгу расположен некий детский конструктор со скупым набором деталей, из которых он умел на ощупь, вслепую собрать лайнер, синтезировать животный белок, построить систему связи межпланетных цивилизаций, а уж разобраться в таких элементарных вещах, как философия, история человечества, взаимоотношения современных поколений, — все это проделывалось Харитоновым до того просто, что я едва поспевал глупо хлопать глазами.

Мне хотелось возразить ему, но он цепенил меня, словно я объелся огромной дозой снотворного. Иногда все-таки, проломив это оцепенение, я начинал спорить с ним, но мои возражения поражали меня самого своей тупостью. Изменялась при этом даже моя лексика, мой словарь — он становился убогим, мне попросту недоставало слов, они куда-то девались на то время, что передо мной стоял учитель истории Харитонов.

Проще всего было бы сказать, что мы с ним разговаривали на разных языках. Нет, к сожалению, мы пользовались одним и тем же языком.

Но Харитонов умел каким-то унылым своим колдовством умерщвлять мысли собеседника, сокращать запас его слов, и я даже думаю, что если б он очень расстарался, то мы бы вполне смогли объясняться с ним жестами.

Все это еще не так уж странно. Скучных, ограниченных людей, обладающих магнетическим умением подгонять собеседника на свой размер, мне приходилось встречать.

Но с Харитоновым дело обстояло сложнее.

Он был пожираем страстью, совершенно не характерной для индивидов подобного типа: у Харитонова была большущая личная библиотека, почти все свои заработки он тратил на книги, нередко — на хорошие книги. И он не просто коллекционировал их, а добросовестно читал.

Загадочным же было то, что это не имело решительно никакого значения. Вся мировая литература проливалась сквозь него, как вода сквозь крупное решето. Валун, омываемый морем, хоть как-то обтачивается, становится глаже, принимает некую причудливую форму — Харитонов же противостоял бурным потокам человеческой мысли, словно гранитный утес.

Когда я пытался и пытаюсь понять происхождение этого феномена, — а он не единичен, — то мне приходит на ум лишь одно объяснение.

Харитонов увлекся книгами в том возрасте, позднем, когда мышление его уже плотно слежалось, «схватилось», как говорят бетонщики о слишком долго хранящемся цементе. «Схватились» в мозгу Харитонова те элементарные идеи и сведения, которые проникли туда в ранней юности. И ни время, ни литература уже не в силах раскрошить, раздробить эту бетонную подушку.

Размышлял я еще и о том, есть ли что-нибудь общее между нашим учителем Харитоновым и давними учителями — Беликовым или Передоновым?

Нет. Свойств человека в футляре или мелкого беса я не замечал в поселковом учителе. Он — явление, которое нельзя объяснить «родимыми пятнами» прошлого. Скорее даже — от него могли бы пойти родимые пятна в будущее, если бы время сейчас не изменилось.

В школе его не любили ни учителя, ни, тем более, дети. И он платил им той же неприязнью.

А уволить его нельзя было — это акция немыслимая и в городской школе: дисквалифицировать плохого учителя только потому, что он не умеет преподавать, только потому, что он плохой учитель, — штука немыслимая. Вот если бы он совершил какую-нибудь аморалку, если бы на него какая-нибудь негативка поступила…

И вот дождались, покуда он вышел на пенсию.

А то, что за время своей работы он внушил сотням ребят глубокое отвращение к истории, — это мало кого заботило.

Анна Дмитриевна, маляр по профессии, работящий, хороший человек. В поселке ее семья недавно, всего лет семь. Приехали они из-под Тамбова: Анна Дмитриевна, муж-столяр и пятеро их детей.

По деревне она тоскует, по корове скучает, по гусям. Не по доходу от них, а по общению с ними. Корова у нее была умная и главный гусак очень толковый. С коровой Анна Дмитриевна разговаривала, потому что та ценила, что с ней беседуют.

— Вежливость ценила: если придешь к ней нервная, не так что скажешь, она молоко зажмет. Или даст, а потом ногой опрокинет полное ведро. Обижалась на грубость.

А муж-столяр, руки золотые, пил в деревне, еще лютее пьет в поселке. Скандалит дома, материт жену, орет про нее похабство. Когда на вино денег нет, выпивает дома что попало — одеколон дочерей, хвойный экстракт, клей БФ. Сын приехал на побывку из армии, купил в поселковом универмаге три пузырька зубного эликсира, положил в свой чемодан. Столяр открыл гвоздем чемодан, перерыл вещи, нашел пузырьки и все выпил.

Укладываясь перед отъездом, сын заметил отсутствие эликсира. Подошел к валяющемуся на постели отцу:

— Я тебя просил рыться в моем чемодане?

Столяр натянул на голову одеяло и заскулил:

— Ну, бей, бей своего отца! А я в твою часть напишу, что ты бьешь своего отца.

Сын сказал:

— Неохота руки марать.

Сажали столяра на пятнадцать суток, посадили раз и на год, когда он избил жену.

С этого раза бить опасается, но жизни от него все равно нет: напившись, орет, что все пятеро детей прижиты женой от других мужиков, невесть что орет.

Лечиться не хочет, не признает себя алкоголиком:

— Пил и буду пить. Я не алкоголик: вещи из дома не выношу. Алкоголик — это когда вещи из дома выносит.