Израиль Меттер - Будни

Известная формулировка «неизмеримо выросший читатель», совершенно справедливая в общем виде, слишком легко и запросто примеривается, как кепка, каждым читателем на себя — он уверенно считает, что она ему как раз впору.

А в результате это развращает и писателя и читателя. Оба они начинают преувеличивать свою значительность.

Читатель все время порывается учить, консультировать, воспитывать литературу, будучи уверен, что процесс этот несложен, примерно как в химчистке: заказ сдан и к сроку должен быть исполнен. За срочность исполнения практикуется надбавка, то есть — премия.

Поразительная попугайская способность: услышать сказанное однажды с высокой трибуны удачное словосочетание — например, «человеческий фактор» — и приняться повторять его бесчисленное количество раз где ни попадя, то есть даже там, где можно сказать об этом же хоть чуточку иначе. И, повторяя, полагают, что выражают этим верность идеям, а на самом деле это не более чем попугайский рефлекс: повторишь лишний раз и, быть может, получишь кусочек сахара.

В семидесятых годах в Мисхоре в санатории Совмина обслуживающему персоналу доплачивалось от десяти до тридцати процентов зарплаты — за вежливость. Уборщицам в корпусе десять — пятнадцать процентов, врачам и медсестрам — тридцать процентов.

А в соседних санаториях, где все это было известно, хамили вовсю — им же ни черта не доплачивалось.

Из милиции следователь звонит в больницу после дорожно-транспортного происшествия:

— Как фамилия трупа?

Профессиональный язык милиции черств и лаконичен. Иногда это перерастает в пугающий цинизм. Как-то, лет тридцать назад, встретив знакомого следователя, торопящегося по вызову к месту происшествия, я спросил его:

— На какое дело едете?

Он ответил:

— На «люстру».

Я уже знал, что́ это обозначает: человек покончил жизнь самоубийством — повесился. Работники угрозыска пытаются объяснить мне, что никакого цинизма в их профессиональном языке нет, а это непроизвольная защита от повседневной перегрузки трагическими эмоциями.

Ну зачем этой все еще красивой женщине, с дивной фигурой, отлично одетой, живущей в хорошо обставленной отдельной квартире, муж-профессор, она — доцент точных наук, — ну зачем ей с такой страстью совать свой дамский носик в литературу, искусство и даже в политику?

И все-то ей известно, и все-то она знает, и все это из десятых приблизительных рук, но она получает почти сексуальное наслаждение, торопливо пересказывая и обсуждая самые пылкие события и проблемы. Мне завидно, когда я слышу, как она решительно и свободно после театральных и кинопремьер с ходу произносит свое мнение о режиссуре, актерах, художнике и операторе. Специальная искусствоведческая терминология отскакивает от ее зубов с летучестью семечек.

Наблюдая ее нарастающую с годами суетность и все более обезжиренную, порошковую интеллигентность, я искренне жалею эту красивую и все еще молодую женщину; мне чудится, что с помощью неумело страстного прикасания к искусству она бессознательно стремится восстановить некие нарушенные природой пропорции своей чувственности.

И хочется шепнуть ей на ухо:

— Милая. Заведите себе хорошего любовника. И увидите — как гора с плеч!

Пожилая женщина, стойко оробевшая от всего, что происходило на ее памяти, пришла сегодня на собрание, где люди вольно, отважно произносили то, что они думают.

Женщина слушала, вжавшись в стул и не подымая глаз. А воротившись домой, поведала мужу:

— Мне было страшно оттого, что они видят, что я это слышу.

Пожалуй, вот это и есть самая крайняя степень запуганности.

В День Победы мой сосед, старшина милиции, гулял по нашей улице нарядный, в мундире, с медалями на могучей груди.

И всем объяснял:

— Я сегодня на возложение ходил.

Заметив в моих глазах непонятливость, пояснил:

— От сельсовета попросили меня подержать венок у Неизвестного солдата, чтоб красиво было — у меня медалей много. Ну, а потом возложение сделали. Ветераны возлагали.

Старшине сорок пять лет. Медали у него, разумеется, не военные, ерундовые. Но мужик он здоровущий, а венки тяжелые, и стоять с ними надо долго на холодном майском ветру.

В устах нашего старшины название торжественной церемонии Победы укоротилось до одного слова:

— Возложение.

Не он, конечно, укоротил: время сделало свое разрушающее канцелярское дело. Если понадобится, то можно доложить по инстанции:

— В нашем районе произвели десять возложений. А в соседнем — восемь. Мы вышли по возложениям на первое место.

Он отсидел четыре года девять месяцев, с 1950-го по 1954-й. Рассказывать об этом не может, нет сил вспоминать. Только, болезненно морщась, сказал:

— Рядом со мной на нарах лежал генерал армии… Умирал от истощения. Я-то в шахте работал. Я — ничего…

И, выпив маленькую рюмку водки, смущенно добавил:

— Я сейчас повсюду слышу: не бойтесь говорить правду до конца. А я иногда даже подумать правду до конца боюсь.

Ему сейчас семьдесят семь лет. Член редколлегии журнала. Коммунист, шестьдесят лет в партии. Воевал всю войну. Три ордена.

Кассирша нашей поселковой станции овдовела: ее мужа, работавшего в Сельхозтехнике, затянуло в транспортер и до смерти изувечило.

Жила кассирша в своем доме, а рядом, за забором жил отставник-генерал с женой. Он тоже овдовел. Ему семьдесят пять, а кассирше недалеко за пятьдесят.

Через год после своего вдовства генерал пришел к этой соседке и предложил ей выйти за него замуж.

Она очень вежливо отказала.

Тогда он подумал и сказал:

— Ну, может, хоть питаться будем вместе?

Она снова отказала. Он обиделся.

Нисколько не удивительно, когда подлый человек поступает мерзко. Никакой внезапности в этом нет: он действует согласно своему характеру. Его поведение предсказуемо и потому не слишком оскорбительно для окружающих.

Поразительно и оскорбительно иное.

Люди, о которых ты думал хорошо, — и они действительно порядочные люди в обычных обстоятельствах жизни — внезапно поступают мерзко.

В определенных предлагаемых обстоятельствах они действуют, как актеры по системе Станиславского, — они перевоплощаются в негодяев.

Наблюдая это, я ловил себя на том, что рассматривал и слушал их, как артистов, исполняющих свою роль: кто-то переигрывал, а кто-то бубнил текст без всякого выражения. Рука бездарного режиссера угадывалась всегда. Он не только бездарен, но ему еще и совершенно наплевать, верят ли зрители в его постановку или не верят.

Мизансцены рвотно одинаковы, да и текст навяз в ушах.