Израиль Меттер - Будни

Но гость закусывал и пригубливал коньяк хмуро.

Директор спросил его:

— Ну как, товарищ замминистра, понравилась охота?

— Нет.

— А почему? Глухарь-то ведь замечательный!

— Он пел плохо, — сказал замминистра.

Слово «симпатичный» толкуется в поселке иначе, чем принято: по здешним понятиям, это слово относится к внешности человека, а не к его характеру. Спрашиваю о ком-нибудь:

— А он симпатичный?

— Ничего. Но в очках.

Тяжелобольной, подозревающий, что у него рак, но, разумеется, не уверенный в этом, умоляет своего друга-врача:

— Ты мне скажи правду, не скрывай от меня. Я не боюсь — мне для дела надо. Понимаешь, если я обречен, то могу совершить поступок, очень важный для моей совести. И для людей необходимый… Никто в нашем институте не рискует сказать, что наш директор полуграмотный сукин сын. Бесчестный гад. Мы все молчим и терпим. А если у меня рак, то я выступлю и скажу всю правду… Я докажу…

Врач, рассказывавший мне об этом, не решился сообщить больному другу, что у него действительно рак. Врач подумал, что друг хитрит, чтобы выведать правдивый диагноз.

Сидя на многочисленных собраниях и слушая выступления товарищей, приходишь иногда к грустному выводу.

В прежние времена интересным считалось такое выступление, в котором содержались новые мысли — ты о них сам не догадывался, тебе что-то сейчас открыли. Нынче же особо ценится, когда выступающий произносит то, о чем ты и сам думал, но не решался, боялся произнести публично. То есть, оказывается, высокую ценность имеет не мысль, а риск ее опубликования. Значит, дело не столько в твоей мудрости, сколько в мужестве.

Мудрости, понимания нынче хватает с избытком, а вот мужества — дудки, далеко не всегда.

Прекрасное время — ночь без сна, бессонница!

В какую еще пору суток возникает потребность думать во все стороны, встречаться, с кем себе повелишь. Никто не отвлекает твоего внимания, все органы чувств дремлют в полном бездействии — бессонной ночью ты осознаешь их ничтожество. И слух, и зрение, и осязание — все побоку.

Прекрасная пора — бессонница! Независимость, пребывание в фантастическом мире, тобою созданном. Простодушие, благородство и мудрость бессонницы окрылительны… Вот потому и принимаю снотворное.

Преемственность поколений немыслима при отшибании памяти. Пресловутый жизненный опыт человека — это не только его личный опыт, но и социальная честная память. Прошлое вовсе не призвано лишь для того, чтобы подавать флагманскую команду: «Делай, как я!» История нередко учит нас иной команде: не делай, как я, не поступай, как мы поступали когда-то. И даже не думай, как мы думали когда-то.

Я иногда готов взвыть от воспоминаний о том, чему был молчаливым свидетелем. И только ли свидетелем — участником!

Году в 1950-м нас, человек двести литераторов, собрали в большом зале ленинградского Дома писателя. Секретарь Союза Александр Григорьевич Дементьев, взойдя на трибуну, торжественно сообщил нам, что примерно минут через двадцать в Москве по радио выступит Иосиф Виссарионович Сталин и мы будем иметь счастливую возможность коллективно прослушать эту речь в нашем зале.

Затем на сцену вынесли тяжелый большой радиоприемник — в те давние годы они были громоздкими. Мы сидели молча, а на маленькой нашей сцене долго устанавливали этот сундук. Его взгромоздили на низкий стол по самой середине пустой сцены.

В ярко освещенном зале бывшего дворца, с прекрасной лепниной на просторном потолке, с огромными, во всю стену, окнами, занавешенными светлыми шелковыми воланами, сидели двести писателей, то есть человек сто совершенно интеллигентных людей, и в благоговейно-церковном молчании смотрели на нелепый голый сундук радиоприемника.

А он, сундук, наблюдал нас, завораживающе наблюдал, ибо каждый из нас уже наделял его грозным могуществом.

Так, в молчании, продолжалось минут десять. Затем Дементьев, все время нервно поглядывавший на свои часы, приблизился к приемнику, включил его и стал настраивать, повернувшись к залу полуспиной-полубоком.

Что-то у Дементьева не ладилось, да и приемники того времени были не бог весть какие — по залу разносился лишь треск и грохот.

Писатели тревожно сверялись и по своим часам, уже грянула та минута, когда должен был зазвучать заветный голос вождя, а приемник продолжал простодушно барахлить, не осознавая своего значения.

В помощь Дементьеву выскочил на сцену киномеханик, вдвоем они вертели регуляторы и, наконец, добились того, что сквозь гул вселенной стал обрывками доноситься голос Сталина. Сделать его внятным не получалось.

Дементьев на цыпочках отошел в сторону и застыл лицом к залу.

Киномеханик слинял за кулисы.

Я сидел ряду в десятом. До меня доскакивали лишь отдельные слова, не складывающиеся ни в какой смысл. В подобном же положении находились все двести писателей, заполнявшие зал. Нам было известно, что Сталин выступает перед своими избирателями. Однако речь его была настолько искажена помехами тогдашней техники, что ни одна цельная фраза не добиралась до нас. Из этого сундука на сцене дребезжала какая-то невнятица. И она все усиливалась.

Время от времени я исподволь поглядывал по сторонам, осторожно поглядывал. Лица присутствующих были молитвенно сосредоточенны. Ни один лицевой мускул не рисковал расслабиться, ибо из коры головного мозга был послан категорический приказ — стоять насмерть. И лицо стояло, как часовой у знамени.

Так длилось с полчаса.

Но внезапно беспокойное звучание всей этой невнятицы прекратилось — из приемника хлынул в наш зал шквал аплодисментов. Он сорвал нас из кресел, мы вскочили на ноги и бурно зааплодировали.

Наконец-то наши действия обрели привычный смысл, осложненный, правда, тем, что никто из нас не представлял себе, в какое мгновение можно прекратить аплодисменты: обычно сигналом служит поведение президиума, но здесь сцена была пуста, на ней торчал лишь этот голый сундук, звуки его были окончательно погребены под грохотом наших восторгов. А Дементьев, одиноко стоявший в углу сцены, конечно же, не мог взять на себя огромную ответственность — первым оборвать свой руководящий аплодисмент.

Мы здорово устали в тот вечер. Физически устали.

Я стоял на обочине асфальтированной поселковой улицы, стоял бездельно, оглядывая лениво и брюзгливо надоевший пейзаж:

стекляшка «Кулинарии» напротив, через улицу;

двухэтажный скучный корпус фабрики пластмассовых игрушек с огромными немытыми окнами — из них доносился однообразный молотящий шум штампующих машин;

одноликие коммунальные жилые дома, поставленные в том месте, где недавно нарядно и весело возносились к небу подвенечно светлые березы, их была добрая сотня, роща шумела на этом месте, а теперь стояли безобразные, длинные, в два этажа каменные бараки белого кирпича под ломаной шиферной кровлей, а подле них в тоске погибало штук пять оставшихся берез — их не повалили в свое время, а сейчас это было запрещено, но они застили свет в окнах одного из бараков, и жильцы по-всякому старались извести их, подливая под корни кто керосин, кто отработанное машинное масло, кто разведенную соль. Медленно погибая, березы не догадывались, почему это с ними происходит, и каждое лето дружелюбно развешивали у окон теперь уже поредевшие зеленые культи своих некогда густых ветвей.