Израиль Меттер - Будни

А вообще-то говоря, это довольно точное обозначение взятки — общий язык. Вроде эсперанто.

Вчера, возясь в своем саду, я долго слушал разговоры дроздов-родителей со своими детьми.

Крупные, но еще бесхвостые, неуклюжие птенцы были выпущены родителями из гнезда на самостоятельную прогулку. Гуляли птенцы в высокой траве неумело, путаясь в ней ногами и сваливаясь на сторону.

Мать переговаривалась с ними, как с балкона, — с дерева.

Я отчетливо различал совершенно разные интонации:

Поощрительные.

Укоризненные.

Остерегающие.

Шутливые.

Птенцы задавали вопросы, мать терпеливо отвечала им. Порой вмешивался отец, его реплики были построже, но мать унимала его, уговаривала не сердиться.

Птенцы восхищались всем, что впервые увидели на земле, они еще никогда здесь не бывали, их восклицания были наивны. А мать гордилась, что родила их и вот теперь уже поставила на ноги, — соседи, живущие на других деревьях, могли полюбоваться на ее потомство.

Я мог с легкостью подставить под все эти птичьи звуки человеческие слова, но это был бы дрянной и неточный подстрочник. Меня восхищала непонятная речь дроздов, ее чужеземное звучание. В ней не было ни усталого остервенения моей соседки Зины, орущей на своих детей, ни этой обрыдлой акселерации подростков.

Я не сразу догадался, кто это там цокает в густых сосновых ветвях. Я подумал — какая-то птица. Однако ее голос был совсем незнаком мне, хотя уши мои уже привыкли различать всю пестроту звуков птичьего населения окрестных угодий. Правда, я не дошел еще до той вожделенной тонкости, чтобы по звуку определять название птицы, но откликаться душой на знакомое разноцветье их голосов уже умею.

Три сосны и две ели стоят в самом мусорном углу моего садового участка. Здесь всегда пасмурно, солнечные лучи вязнут в густой хвое. Затесался сюда еще старый телеграфный столб, когда-то проходила по нему линия связи, но ее давно упразднили, провода оборвали, и столб этот служит концертным инструментом для дятлов — весной они выстукивают на нем свои мелодии, открывая музыкальный сезон. Иногда на вершину столба прилетает большая, пожилая, неопрятная ворона; грузно, по-хамски усевшись, она тотчас обильно гадит и, задремывая, во сне время от времени по-старушечьи валится на сторону, но тут же подправляет себя крылом.

В этот угол я редко захожу, здесь место непуганое, свален у забора всякий хлам, а за забором стоит неряшливый, сорный лес. Изредка только я пилю здесь ножовкой на козлах обломанные прошлогодние сучья.

Вот так пилил в то утро и услышал вдруг странный незнакомый звук, идущий сверху, не то с ели, не то с сосны. Кто-то цокал там или чокал — «ц» было похоже на «ч». Звук был забавный, веселый, словно кто-то радовался, что у него так получается, и поэтому наддавал еще и еще.

Поглядев туда с минуту, я увидел шевеление лапника не на самой высоте сосны, а метрах в семи над моей головой; и тотчас из хвойной гущины, пританцовывая на ходу, выбежала на оголенный конец ветки белочка. Она была совсем юная, меньше своего пушистого упругого хвоста, поставленного трубой к ее маленькому телу; словно крохотный детский паровозик бежал в обратную от трубы сторону и подавал на ходу сигналы — цокал, — чтобы ни на кого не наехать.

Вообще-то, белки забегали на мой участок и разбойничали в скворечнях, где бы я их ни прилаживал — даже на тонких окоренных жердях. Но делали они это втихаря, и были они всегда взрослые белки, отцы или матери семейства.

А тут прямо над моей головой, бесстрашно и небрежно поглядывая на меня, будто ничего удивительного во мне нет, спускался все ниже бельчонок. Дела никакого у него не было, и цоканье его звучало вроде бы детской песенкой или стишком, который он зубрил, чтобы не забыть. Он позволял мне сколько угодно любоваться им, и даже, мне казалось, кокетничал со мной — быть может, это была девчонка.

Назавтра я снова пришел сюда в угол, уже без ножовки, не пилить сучья, а на свиданье с этим малышом. Прихватил я с собой кедровые орешки, хотелось мне побаловать его блюдом повкуснее, но он не появился ни в тот день, ни на следующий: оставленные на пнях кедровые орешки так и лежали нетронутыми.

Не признаваясь себе, что все-таки жду его, я провозился здесь еще с полчаса, найдя занятие — принялся рвать с корнем густую крапиву.

В зарослях ее валялся на земле отгрызенный хвост бельчонка.

Соседского кота я давно терпеть не мог, а теперь — возненавидел убийцу.

Прошло недели две, погода все это время пылала сухим зноем, зелень обморочно никла, листья сирени загибались трубочкой, черемуха все сильнее червивела, с кустов смородины опадали мертвые ягоды-недоноски, мелкая, порошковая пыль подолгу зависала в воздухе.

Пытаясь спасти изнывающую от жажды яблоню, я поливал приствольный круг из тонкого резинового шланга, — занятие это было почти бесцельное: водонапорная башня не поспевала в эту жару наполняться, хотя два насоса качали воду из глубоких скважин круглые сутки.

Беспомощная струйка сочилась из моего тонкого шланга на копаную землю под яблоней, я подолгу держал его над одним и тем же местом, дожидаясь, пока не наберется лужица: вода сперва уходила бесследно в оголодавшую сухую почву, затем на ней начинало расплываться мокрое пятно, медленно превращаясь в маленькую лужу, — и я делал следующий шаг по приствольному кругу. Работой это не назовешь, занятие нуднейшее; озверевшие от безнаказанности комары переливали в себя мою кровь — видимо, она им очень подходила по группе; загрузив ею полное брюхо, улетала одна армада, мгновенно сменяемая другой, они пикировали и планировали на меня с душераздирающим жужжанием, а я ничего не мог поделать, мои руки были заняты этим бессмысленным шлангом.

И внезапно знакомое веселое цоканье донеслось до меня откуда-то снизу, из призаборных кустов спиреи, до них было всего метров пять невысокой травы.

В траве я не успел его разглядеть — он вынырнул у самых моих резиновых сапог. Я не пошевельнулся, остерегаясь вспугнуть его, но это совершенно зря: его разбирала жажда общения — он взобрался на ступню моего сапога, хотел всцарапаться по голенищу повыше, но оскользнулся; нисколько не растерявшись, он залихватским жестом мушкетера заложил свой пушистый хвост себе на спину — с изнанки хвост был еще пушистее и во всю его длину проходила темная роскошная полоса, как у чернобурки; подняв ко мне свое остренькое игрушечное лицо с крупными, выпуклыми глазами добряка-гуляки, бельчонок процокал мне, что прежде всего он хотел бы срочно напиться воды. Во всяком случае, я понял его именно так и не ошибся. Сбежав с моего сапога на землю, он осторожно приблизился к лужице и лакнул из нее, но тотчас фыркнул, вроде бы даже кашлянул и замотал головой. Я понял, в чем дело: с весны в приствольных кругах лежал неглубоко закопанный свежий коровий навоз, а сейчас, растревоженные поливом, его мелкие сухие вонючие частицы всплыли на поверхность лужи.