Израиль Меттер - Будни

Что же касается отвращения школьников к литературе, то это тоже вранье: по честной социологической статистике, по анкетированию, проведенному в школах, оказалось, что среди ребят наибольшей популярностью и любовью обладает именно литература. Сорок один процент ответов подтвердил это. А уж следующие предметы оказались оторванными от этого уровня интереса ребят на целых десять процентов.

Да и не в процентах дело: сокращать часы литературы — это грабить душу, духовность будущих поколений!

Неподалеку от меня живет Костя Минаев.

Он добрый и вежливый алкоголик.

Пьет вся его семья.

Старуха мать, ей за семьдесят, я видел, как ее брезгливо подбирали соседи — обгаженную, заголившуюся до бедер, — она лежала в снежном сугробе в одном тоненьком старом ситцевом платье; я был убежден, что на этот раз она не выживет, но вот прошло с тех пор лет пять, и старуха жива, лакает все так же.

Жена Кости, женщина не скандальная, приветливая, — всегда вполпьяна. Работает она уборщицей то в школе, то в продуктовом магазине. Часто ходит с фингалом под глазами — с мужем они дерутся, но как-то дружелюбно дерутся, не озлобляясь друг на друга, и наутро после вечерней или ночной пьяной драки подымаются не поссорившиеся.

Сын Кости, славный парень, спокойный, тихий, прослужил на флоте четыре года, вернулся в поселок, приобретя на корабле отличную специальность электрика. Уцелев в дальних тяжких походах, он утонул в неглубоком поселковом озере, будучи пьяным на рыбалке.

Сам Костя Минаев работает шофером на канализационной автомашине. Это огромное сооружение со шлангом, похожим на жирную, грязную змею. Шланг опускается в выгребную яму, куда предварительно Костя выливает десятка три ведра воды, помешивая длинным шестом. Затем Костя запускает насос автомашины, и содержимое ямы всасывается в цистерну. Такая у него работа.

В доме Кости фантастически грязно и неопрятно. Да и сам дом выглядит полуразрушенным, заплатанным кое-как ящичными дощечками.

И все это не от нищеты, а от лени и нерадивости хозяев.

Озлобления, зависти, пессимизма — этих свойств, характерных для алкашей, — у Кости нет и следа. Он улыбчив, приветлив, вежлив, не жаден. Встречаясь, протягивает свою никогда не мытую руку, здоровается и неизменно спрашивает меня:

— Если не секрет, над чем сейчас работаете?

Вероятно, он полагает, что замыслы положено держать в тайне, но ему-то, Косте Минаеву, вполне можно довериться: он не украдет и даже может еще кое-что присоветовать.

Было однажды и так — он предложил мне:

— Я бы рассказал вам свою жизнь, а вы бы записали, могла бы получиться интересная книга.

В последний раз я встретил его лет пять назад — он умер в том году, сорока семи лет от роду, от цирроза печени, болезни пьяниц.

А тогда, встретив меня в последний раз, он снова, как обычно, спросил:

— Если не секрет, над чем сейчас работаете?

— Сочиняю киносценарий для фильма об алкоголиках.

Костя неодобрительно поморщился:

— Ну, зачем вы? Кому это нужно? Зря вы, честное слово!.. Написали бы чего-нибудь веселое, чтобы люди посмеялись, отдохнули…

В сущности, этот милый ассенизатор-алкоголик посоветовал мне то же, чего требовал Комитет по делам кино. Вот и получалось, что требования народа отлично известны руководству кинематографии.

С этой странной особенностью вкуса, миропонимания поселковых жителей — разумеется, наиболее темного их состава, — с их неприятием, с активным нежеланием видеть фильмы и читать книги, в которых описывается жизнь людей, подобных им самим, — с этой особенностью я сталкивался не раз.

Для мыслящего человека характерно желание понять окружающую действительность и свое место в ней, как бы горько это порой ни выглядело.

Люди же, влачащие бездуховную жизнь, стремятся утешиться искусством: им хочется увидеть на экране красивую, беззаботную, удачливую жизнь, полюбоваться в парках и на шоссейных дорогах этими ужасающими гипсовыми девушками с ракетками, полногрудыми, толстобедрыми женщинами, вздымающими на мощных руках сытых гипсовых детей; а из книг они обожают «ро́маны» про любовь, и непременно с благополучным концом.

И здесь дело не только в художественном безвкусии, а в мировоззрении — эти люди, повторяю, ищут утешения, они желают обманываться искусством, их даже злит и раздражает правда искусства, литературы.

Кому-то из них иногда удается сделать карьеру, пробиться в должность работника культуры — заочное образование усердно содействует этому. И вот тогда дело приобретает угрожающий характер: приобретя некоторую власть, этот работник культуры получает возможность диктовать свои поселковые вкусы.

Здесь иногда встречаешь детей со взрослыми лицами, в особенности — девочек.

Ей всего-то восемь-десять лет, она идет, размахивая портфельчиком с книжками, в школьном платьице, а лицо у нее, как у немолодой женщины, тусклое от забот. И это не ее девчоночья озабоченность — это уже выражение лица генотипа. На нем как бы записано прошлое и будущее.

Когда я поселился здесь тридцать лет назад, на улицах поселка было принято здороваться со всеми встречными. И меня приучили к этому. Мне очень по душе эта приветливость, а у детей она особенно трогательна.

Но вот постепенно, с годами, добрый обычай выветривается. Прошлым летом, встретив на моей улице мальчишку лет семи, я сказал ему:

— Здравствуй.

Он удивленно посмотрел на меня. Я спросил:

— Почему ты не отвечаешь мне, почему не здороваешься?

— А я с вами не знаком, — сказал мальчик.

И я тотчас понял, что он не местный, не поселковый, а городской.

Над рекой летним вечером невысоко над водой пляшут в воздухе поденки — крохотные мотыльки, веселые, быстрые. Их миллиарды, и никакого у них занятия, кроме этого беззаботного танца. Продолжительность их жизни — сутки: в таком стрессовом темпе долго не протянешь, — обессилев, они падают замертво в воду. Сутки — это недолго на наш людской счет. Но поденки живут в другом масштабе: вероятно, и среди них есть погибающие в младенчестве, в юности, есть и долгожители.

И весь этот цикл — сутки.

Я поздно полюбил природу.

Детство, юность, зрелые годы прошли без душевной потребности в ней, я ее не замечал; какие деревья росли в палисаднике двора моего харьковского детства — не помню сейчас, не знал и тогда. Если бы в те дальние времена силой злого волшебства эти деревья в одну темную ночь были выкорчеваны и заменены другими, наши дворовые пацаны заметили бы это не сразу.

Жалкое городское детство. Не о здоровье речь, не об отсутствии витаминов и хлорофилла. И даже не о красоте пейзажа. О том ощущении нравственности, которое изначально присуще природе.