Израиль Меттер - Будни

Она заклеила конверт, поднялась. Одеваясь, тарахтела:

— Между прочим, забыла тебе сказать: в субботу вечером у нас с тобой гости. Дуреха Танька надумала выходить замуж. Я велела ей показать нам жениха… Салат бабушкин сделаешь, дед?

— Сделаю.

— Если жених тебе не понравится, ты непременно скажи мне — я постараюсь отговорить ее. По-моему, он еще не догадывается, что она собирается выходить за него замуж…

— Галя, — не оборачиваясь, попросил Егор Иванович. — Ты оставь мне, пожалуйста, свой паспорт.

— Зачем? — изумилась внучка.

— Сегодня в жакте приемный день у паспортистки. Я тебя пропишу.

— Это тебя мать надоумила? — яростно взвилась Галя.

— Я сам.

— Эх, дед! А еще говорил мне, что лжешь только в крайних случаях!.. Плевала я на прописку! — Схватив портфель и поцеловав деда, убежала.

А Егор Иванович еще попытался было поковыряться с ненужной лампой, а затем, поднявшись, поглядел за окно: снег сильно погустел, но в хлопьях еще видна бегущая к трамваю внучка.

Я никогда не вел дневников — даже в юности, когда иные мои сверстники заводили для этого толстые клеенчатые тетради, прозрачно скрывая модное свое увлечение.

Впервые необходимость в каких-то записях возникла у меня осенью и зимой 1941/42 года в Ленинграде: пережитое и увиденное потребовало исхода.

Затем эта потребность истаяла на долгие годы и возродилась внезапно лишь в поселке, где я плотно обосновался лет тридцать назад.

Живя здесь и зимами — а зимы свирепые, под сорок, с ладожскими ветрами, — я вынужден каждодневно топить в доме три очага: плиту на кухне и две печи.

А это занятие поразительно способствует всевозможным размышлениям. Я даже думаю, что пещерный человек делал свои медленные великие открытия, дремля у костра, глядя в огонь, и это помогало ему переползать из одной эры в другую, более совершенную.

Во всяком случае, могу утверждать с полной убежденностью, что сидеть у открытой печной топки и смотреть на пылающие дрова, помешивая их время от времени кочергой, — занятие в высшей степени духовное: в печном пламени, при хорошей тяге, пустая суетность с воем уносится в дымоход.

И вот именно так, глядя в огонь (холодами — в печной, а весной и летом — в садовые и рыбацкие мои костры), я стал постепенно приходить к заключению, что, быть может, и мне пора приступить к записям.

И приступил, стал вести их.

Меня тотчас увлекло, что в этом жанре нет никаких правил и законов: гуляй, автор, по какой вздумается тропке! Путешествуй, скачи во времени и в пространстве!..

Но внезапно чрезмерная вольность озадачила меня. Не привык я к ней. Уж слишком велика получается при этом ответственность. В цельной вещи, организованной композиционно, автор отвечает за все чохом. А в мелких заметках, в поденных записях, в картинках жизни его ответственность дробится и вытарчивает на каждой странице.

Как бы тут не дать слабины, подумал я, уж очень бы не хотелось на старости лет. И пришлось мне для страховки оглянуться на литературный опыт великого прошлого.

Оглянулся, увидел и несколько успокоился.

Не было и нет единообразной записной книжки писателя. Они весьма различны по типу.

Случаются поспешные заметки, понятные лишь их автору, — над ними впоследствии (если он этого заслуживает) бьются текстологи и литературоведы, пытаясь расшифровать: что бы это значило?

Есть записи — наблюдения, зарисовки. Записи-мысли. Записи-факты. Записи-сюжеты.

Что касается записей-мыслей, то это далеко не всегда мысли самого автора: они могут впоследствии стать мыслями которого-либо из его героев, и притом не обязательно положительного.

Взаимосвязь между записной книжкой автора и его будущим произведением весьма сложная, витиеватая, порой вне воли автора закодированная. Редко случается, что произведение в точности соответствует той заметке, которая послужила толчком к сочинению этого произведения. Связь между сюжетом, бегло записанным, и будущей вещью не бывает прямой: герои самовольничают, ломают задуманный сюжет, видоизменяют его согласно своему реалистическому характеру.

Есть записные книжки филигранно отделанные — это великолепные самостоятельные литературные произведения, хотя авторы их, возможно, и не ставили перед собой такой цели.

И есть трагические записные книжки. В том смысле трагические, что писатель вел их потому, что понимал: книгу ему уже не написать. И весь свой талант, душу, совесть расточал в отрывочных записях.

А они перерастали в последнюю, посмертную книгу автора.

Потребность вести заметки возникала у меня сперва непроизвольно и мимолетно, но очень быстро превратилась в настойчивую, теребящую необходимость. И я поддался ей бесхитростно, не задумываясь над ее особенностями.

Жизнь в далеком от большого города поселке приблизила меня к той, быть может, не совсем типической действительности, о которой я ранее не имел четкого представления. Новые впечатления обрушились на меня. На долгие годы это во многом определило характер моей литературной работы.

Но мне не удалось высказать все, что я наблюдал и о чем думал в течение этого многолетия. Не удастся, разумеется, никогда.

Заметки, которые я веду здесь, постоянные, неотвратимые, названы мною поселковыми, хотя то, чего я касаюсь, — не только жизнь в моем захолустном населенном пункте.

Мало ли какие соображения и воспоминания взбредут в голову старого человека, сидящего в одиночестве долгими зимними вечерами у жарко топящейся печки с открытой дверцей.

Жители нашего поселка не говорят о своих владениях:

— У меня в саду…

Или:

— У меня на огороде…

А вместо этого:

— У меня на участке.

Свои огороды и сады они называют участками, то есть так, как это называлось, когда им отводили землю для застройки.

В этом слове — участок, — пожалуй, ярче всего видно, что наш поселок переселенческий. И хотя ему уже лет сорок, подлинных корней здесь нет. Сорок лет — пустяки для корня.

Обживается дом, обживается местожительство не только продолжительностью жизни в нем, но и смертями близких, могилами.

В могилах — корень, то есть под землей, как у дерева.

Нечто подобное происходит и в городе, в городском доме.

Я живу в относительно новом доме, он построен лет двадцать назад. И первые десять лет дом был для меня все время новым, не моим.

Но вот в одном из подъездов умер приятель-сосед. В другом — и муж и жена, мои близкие друзья.

В третьем скончался великий поэт, которого любил не только я, а вся страна.

Затем — еще, и еще, и еще.

И дом обжился, стал моим. Мне здесь умирать.

«Почему Вы пишете?» — обратилась ко мне французская газета «Либерасьон». В своем письме редакция сообщала, что вот уже лет шестьдесят, начиная с двадцатых годов нынешнего века, «Либерасьон» адресуется ко многим писателям мира с этим вопросом.