Израиль Меттер - Будни

Как выйти из этого мерзкого положения, мы с бельчонком, не договариваясь, придумали за одинаковое время: побегав по приствольному кругу, он приблизился к тому месту, куда я заново перенес шланг, положив его конец на землю. Теперь уж все было просто — бельчонок спокойно лакал воду из тихой струи. А я говорил ему различные бессмысленные слова, твердо веря, что для душевного общения точные слова вообще не нужны — можно лопотать что попало, лишь бы исходила из них эманация дружелюбия и милосердия.

Мы пробыли вместе еще с полчаса, а затем я, видимо, наскучил ему, и он ушел от меня в кусты спиреи. За ними, за забором шла широкая пыльная проезжая дорога, и не было тут ни одного дерева, на котором бельчонок мог бы спастись от внезапной опасности. Впрочем, он был храбрым парнишкой, а может, девчонкой — этого я не удосужился рассмотреть. И храбрость его была самой чистой пробы — от доверия ко всему сущему.

До конца дня ему не удалось уцелеть.

Я услышал урчание остановившейся за забором машины, хлопнула дверца, и чей-то пронзительно-восторженный голос вонзился в тишину:

— Боже, какая прелесть! Ты только посмотри на него!.. Осторожнее, он царапается!..

Машина всхрапнула всеми своими лошадиными силами, и туча пыли застила небо за кустами.

Я не сумел спасти двух маленьких добрых зверьков.

Эка невидаль! Столько живого гибнет на нашей земле.

А все-таки следует ли постоянно откликаться на зов своего времени? Ты связан с ним пуповиной, никогда не отрезаемой, общим кровообращением соединен.

Это чувство живет во мне всегда. И жажда откликнуться, сопережить, отозваться, вознегодовать на несправедливость и ложь, обрадоваться правде и доброте, соучаствовать тем, что пишу… Обо всем этом постоянно думаю и всем этим мучаюсь.

А порой наткнешься на стишок, написанный в гражданскую войну, во времена нэпа, в голодном тридцатом году, в лихолетье тридцать седьмого-восьмого, — наткнешься на великое стихотворение, не имеющее никакого отношения к тому, что билось, клокотало в те дни, и, наткнувшись на это произведение искусства, увидишь: грандиозные события ушли, а произведение как было великим, так и осталось навсегда великим.

Из жизненного моря, в котором ты барахтаешься в планктоне, на что откликнуться и от чего воздержаться?..

О некоторых современных молодых людях, дурно воспитанных, равнодушных, неблагодарных, теперь принято говорить так:

— Это он от застенчивости.

Или:

— Это у него комплексы.

Значит, от застенчивости он нахал. От застенчивости не помнит оказанного ему добра. А от закомплексованности не отдает денег, взятых взаймы.

Что же тогда остается на долю действительных наглецов и невеж? Разве что только убийство — все остальное разобрано стеснительными и комплексующими молодыми людьми.

Появилось немало людей, азартно бегающих на все выставки, театральные премьеры (непременно — премьеры! ), бдительно следящих за новыми фильмами, не пропускающих ни одной телепостановки.

Они устают после работы, недосыпают, едят впопыхах, мечутся, лишь бы всюду успеть.

Однако зачастую это не столько от любви к искусству, сколько из желания «быть в курсе».

Увиденное, услышанное не оставляет в их душе особого следа — в лучшем случае они запоминают сюжет и фамилии артистов. И очень любят по многу раз пересказывать все это.

Но эстетически они глухи: искусство не в силах достучаться до них. Именно ими и для них придумано это идиотское слово — информация: от искусства они, видите ли, получают информацию — как раз то, что либо совершенно десятистепенно в искусстве, либо вообще не имеет ничего общего с искусством.

Назвать этих людей мещанами — непросто да и неверно. Все-таки есть у них неутолимая жажда что-то узнать, с чем-то познакомиться.

Непереносима только их адская самоуверенность в суждениях об искусстве и примитивность — не дикарей, не полуграмотного деревенского деда, а гораздо более безнадежная — это примитивность человека, летающего на реактивных самолетах, работающего с компьютером, умеющего спускать за собой воду в «туалете» (так кокетливо приучили нас называть уборную).

Читают они мало. А если читают, то безразборно.

Чтение вообще сложный процесс, требующий большего умственного напряжения. А вот телевидение и кино — попроще. Распялил глаза, посмотрел — и вроде все ясно.

Мой сосед Василий Семенович — рослый, медленный в движениях семидесятилетний мужчина, нисколько не согнутый годами, плечи и спина прямые, как у бывшего строевика.

Строевиком он никогда не был, а фельдъегерем прослужил смолоду немало. В Москве прослужил.

В том, как он держится, как разговаривает, — значительность и чувство собственного незаурядного достоинства. Однако это не то чувство собственного достоинства, которое бывает свойственно хозяйственным крестьянам или умелым, честным мастеровым. Значительность и достоинство Василия Семеновича взросли на том, что он был когда-то прикосновенен. От него зависело. И, пожалуй, главное — он сам был зависим от «больших» людей. Он был облучен ими, и в нем сохранились эти следы радиации.

Василий Семенович начитан больше, нежели многие поселковые жители. Но это тот случай, когда начитанность вредна. И не только своей крайней поверхностностью, ощущением, что он все знает, но еще и тем, что книги, прочитанные им, совершенно не затронули его душу. Любая эмоция Василия Семеновича мгновенно окрашивается им политически, до тоски однообразно политически. В его распоряжении набор колодок, как у сапожника, да еще низкой квалификации, — на эти колодки он насаживает, натягивает все, что видит и слышит, а затем, набрав в зубы сапожные гвозди, приколачивает виденное и слышанное по размерам своего ублюдочного мировоззрения.

Помимо сведений, получаемых Василием Семеновичем из средств массовой информации, он еще руководствуется собственным жизненным опытом. И это бывает страшнее, тупее, злобнее.

Говорит о нашем общем знакомом:

— Да он из белорусов. А это, знаете, какие сволочи! Подлецы белорусы.

— Ну как вы смеете так говорить! — пытаюсь я хотя бы унять его, не для того, чтобы переубедить — переубедить его немыслимо, — а чтобы не впускать к себе в душу эту пакость. — Как же можно говорить это о замечательном народе, да еще чудовищно пострадавшем в войне!

— Знаю я белорусов. Встречал. Все они подлецы.

У меня колотится сердце. Я продолжаю беспомощно вякать что-то, невольно подбирая самые рядовые, заношенные слова, сам слышу их табуреточность, полагая, что лишь этими словами можно приостановить, а может, даже напугать Василия Семеновича. Мне иногда хочется напугать его.