Израиль Меттер - Будни

— Я не могу на это решиться.

— Тогда не ной. Как правило, суд принимает сторону матери. Исключения бывают только в тех случаях, когда доказано, что мать неспособна воспитывать своего ребенка.

— Ты не знаешь этого человека. Сейчас он готов на все.

— Между прочим, с этим человеком ты прожила восемь лет.

— Тогда он был не таким.

— Брехня. Человек всегда такой или иной. И дело лишь в том, каким мы представляем его себе.

— Он скажет на суде, что я уже два раза лежала в нервной клинике.

— Ну и что? В наш психованный век только абсолютно равнодушный, тупой человек гарантирован от нервной клиники.

— Значит, тебя это не пугает? — спросила она, гладя его по лохматой голове.

— Меня? Меня вообще ничего не пугает… Эй, парень, греби-ка сюда!

Витя подбежал к ним.

— Согрелся? — спросил дядя Сережа.

— Ага.

— Ты червей не забудь накопать. На вечерней зорьке поедем рыбачить.

С червями ему повезло: он разрыл кучу сырых листьев подле помойки, здесь жили красные, верткие, они упруго сопротивлялись, когда он совал их в консервную банку; сверху, чтоб не выползли, подсыпал им травы.

Но на рыбалку дядя Сережа не поехал — сидел подле заплаканной мамы.

Бабушка увела Витю на веранду, где были сложены в углу удочки с подсачком и банка с червями.

— Ты знаешь, почему мама плачет? — шепотом спросила бабушка.

— Простудилась, — ответил Витя как попало, лишь бы отвязаться.

— Глупости. От простуды не плачут… Мама страдает оттого, что тебя увозят каждую пятницу. Надо иметь каменное сердце, чтобы разлучать мать с ее ребенком. Разве тебе плохо у нас?

— Почему.

— Значит, ты должен жить с нами. Верно я говорю, Витенька?

— Верно.

В обоих домах, где он жил пополам, Витя приучился говорить то, чего от него ждут. Ничего постоянного вокруг него не слёживалось, не складывалось, и, просыпаясь утром, когда еще не совсем проснулся, он иногда запутывался, с чего начнется день, с какого дома, с какой бабушки. Войдет ли одна и скажет:

— Лежи, лежи, Витенька, я сейчас молока принесу…

Или другая войдет, спросит:

— А не пора ли, мой друг, вставать?..

В пятницу утром за ним приехал отец. Завтракая на веранде, Витя услышал неуверенный лай Фунтика у ворот — пес лаял не то приветственно, не то досадливо. Поверх кустов Витя увидел голову отца, мерно плывущую за оградой, затем голова исчезла, и через минуту отец появился полностью на холмике против калитки. Прислонив велосипед к сосне, он сел на траву.

Бабушка тоже увидела его. Она сказала:

— У них там часы всегда вперед. Ребенок даже не может толком позавтракать.

— Он уже достаточно поел, — ответила мама, закуривая вторую сигарету.

— Ты должна решить для себя раз и навсегда. Имей в виду, Сереже может опротиветь твоя беспринципность.

— Господи, оставь меня в покое, мама!..

Бабушка ничего не ответила и стала торопливо собирать Витю в путь. Она сложила в корзинку сорванную на рассвете клубнику, литровую банку с вареньем и чашку самодельного творога.

Обычно он выходил к отцу за калитку сам, а сегодня мать взяла его за руку и повела. В другой руке он нес корзину.

Бабушка вышла на крыльцо и остановилась — оттуда, сверху, ей все было видно.

Мама была не в халате — в нарядном платье, причесанная, с намазанными губами, в черных длинных ресницах.

Витя шел, припрыгивая то на правой ноге, то на левой: он старался, чтобы ничего не было заметно, ему было немножко стыдно, будто он в чем-то провинился, и еще страшило его, как сейчас все получится. Он хотел что-нибудь сделать, но ничего, кроме подпрыгивания, придумать не сумел.

Когда они вышли за калитку, отец встал с травы, а навстречу не двинулся.

Они приблизились к нему, мама сказала:

— Здравствуй, Миша.

Отец ответил:

— Здравствуй.

Витя убрал свою руку из маминой, а корзину поставил на землю около велосипеда.

— Мне необходимо поговорить с тобой, — сказала мама.

— Именно сейчас, сию минуту? — спросил отец.

— Но ведь так дальше не может продолжаться…

— Витя! — окликнул его отец. — За теми соснами я видел три боровика. Вот тебе мой нож, срежь аккуратно, не повреди грибницу.

Витя взял ножик и отбежал к соснам. Прислонясь к дереву, он стал ковырять лезвием кору. С того места, где он стоял, видны были отец и мать, но он не смотрел в их сторону, а ковырял кору.

— Я слушаю, — сказал отец. — Только, пожалуйста, учти: времени у меня в обрез.

— Умоляю тебя, — попросила мама, — отдай мне сына.

— Он живет четыре дня в неделю с тобой, никто его не отнимает.

— Но так же не может продолжаться вечно! Ребенок должен иметь дом, у него должна быть мать…

— А отец исключается из этого перечня?

— Но ты же можешь приходить к нему когда угодно, брать его с собой гулять, в цирк, в кино…

— Понятно, — сказал отец. — Приходящий отец — явление более распространенное, чем приходящая мать. Лично меня это не устраивает.

Она заплакала.

— Я не умею с тобой разговаривать. И ты этим пользуешься… Ты мстишь мне, ты не можешь простить, но я же не обманывала тебя, я просто ушла…

Боровиков Витя не нашел, он и не искал их, а ковырял кору ножом, переходя все дальше от дерева к дереву, покуда отец не позвал его громким хриплым голосом.

На обратном пути, у той же лесной поляны, где они всегда отдыхали по дороге в Колобково и никогда не задерживались, возвращаясь домой, отец замедлил ход велосипеда, но еще неясно было, остановится ли он или снова наберет скорость. Всю дорогу отец молчал, только один раз буркнул:

— Не ерзай. Свалишься.

И он сдвинул свои руки на руле поближе к Вите.

Витя сидел на раме, окруженный горячим телом отца. Эта близость отцовского тела и звук его дыхания, всегда успокаивающие, сейчас пугали Витю, словно тревога отца сочилась в него через кожу.

Переднее колесо велосипеда ткнулось в горбатый корень.

Сняв Витю с подушки, отец прислонил велосипед к дереву и повел сына за руку на солнце. В эту пятницу, как и в понедельник, воздух над поляной слоился от жары.

Отец скинул с себя рубаху и брюки, остался в трусах, Витину голову повязал носовым платком с четырьмя узелками по углам и усадил рядом с собой на скользкую прогретую хвою.

— Сегодня вечером, — сказал отец, — тебе надо собрать все твои игрушки и уложить их в картонный ящик — он стоит в кладовке. А я потом перевяжу его веревкой. По-моему, веревка осталась в этой картонке еще с весны, когда мы переезжали на дачу. Ты, случайно, не вынимал ее?

— Я ее не брал, — ответил Витя.

— А бабушка не брала?

— Не видел.

— Кажется, там у сарая между деревьями висит какая-то веревка, на ней бабушка сушила белье. Ты посмотри, а то я могу забыть. И поломанные игрушки не суй в картонку — их у тебя черт знает сколько. Не понимаю, Витюха, зачем ты их ломаешь? Люди трудились, делали их для тебя, а ты ломаешь.