Иван Никитчук - Закованный Прометей. Мученическая жизнь и смерть Тараса Шевченко

Немало смеху было, когда Тарас рассказал, как однажды зазвал его в густые камыши есаул Чорторогов, приняв его из-за бороды за попа раскольников, бухнулся перед ним на колени, и начал просить благословения, и совал ему в руку ассигнацию стоимостью в двадцать пять рублей «на молитвы».

— Эх, вы! — смеялся Бутаков. — Надо было не разочаровывать его и взять деньги как штраф за дурость. Эти деньги не один раз вам помогли бы!

— Не догадался, — с забавной жалостью вздохнул Шевченко. Новый взрыв смеха покрыл его слова.

Когда не было гостей, расходились в десять часов, и молодежь сразу засыпала крепким здоровым сном, но еще долго светились окна первой комнаты дома, и, если бы кто заглянул в щелку оконницы, увидел бы он низко склоненную над книгой голову Шевченко. Читал жадно: кроме стихов, романов и рассказов, внимательно изучал и научные статьи, и критику, следил за международной политикой и не оставлял неразрезанным ни одного раздела толстых ежемесячников. Почти выучил он и рецензию на «Космос» Гумбольдта, интересовался попытками изобрести электрическую лампочку для освещения и даже попросил у библиотекаря учебник физики, считая необходимым ознакомиться и с этой наукой.

В один из первых дней своего пребывания в Оренбурге Шевченко написал Лизогубу и попросил его подробно рассказать о жизни на Украине, обо всех общих знакомых и о судьбе кирилло-мефодиевских братьев. О себе он написал: «Возвратился я из киргизской степи, с Аральского моря — в Оренбург… Я жив, здоров и, если не слишком счастлив, то по крайней мере весел».

Тогда же Лазаревский отдал ему письмо Варвары Репниной, которое он получил для Шевченко, когда поэт был в экспедиции. В этом письме княжна умоляла Лазаревского сообщить ей, где Тарас и что он о нем знает.

Это письмо глубоко взволновало поэта: где-то существует горячее женское сердце, которое страдает его страданиями и грустит его грустью. В тот же день написал ей большое письмо, благодарил за память: «Добрый и единый друг мой! Обо мне никто не знал, где я прожил эти полтора года, я ни с кем не переписывался, потому что не было возможности: почта ежели и ходит через степь, то два раза в год, а мне всегда в это время не случалось бывать в укреплении, вот причина!..

Не много прошло времени, а как много изменилось, по крайней мере со мною! Вы бы уже во мне не узнали прежнего глупо восторженного поэта, нет, я теперь стал слишком благоразумен… Я сам удивляюсь моему превращению: у меня теперь почти нет ни грусти, ни радости, зато есть мир душевный, моральное спокойствие…»

Дописав письмо, он положил перо и задумался.

— Отошлю ей свой автопортрет, завтра же дорисую его и отошлю. Пусть посмотрит, каким я стал, — сказал он себе…

Софья Ивановна сдержала слово. Не прошло и недели после их разговора, как прибежал до Тараса денщик Гурий:

— Идите, Тарас Григорьевич, госпожа зовет. И сказали, чтобы вы взяли с собой краски и на чем рисовать.

Шевченко вытер руки, показал Бронеку, что дальше делать, и пошел в головной дом.

— Вот и он, — встретила его Софья Ивановна. — Знакомьтесь: Николай Григорьевич Исаев, наш хороший знакомый, — Тарас Григорьевич Шевченко, художник.

— Не родственник умершего генерала Исаева? — спросил Шевченко, пожав руку прапорщику.

— Однофамилец, — лаконично ответил офицер. — Извините, что оторвал вас от срочной работы, но я хотел бы заказать вам свой портрет.

— Пожалуйста. Маслом или акварелью?

— Пока что акварелью, но после Нового года — я ожидаю на Новый год повышения — закажу другой, масляными красками в полный рост.

— А сейчас альбомный формат вас устроит?

— Вполне.

— Тогда прошу ко мне в мастерскую.

Прапорщик замялся.

— Нет, это неудобно… Лучше было бы позировать здесь, конечно, если Софья Ивановна не против.

Хозяйка была не против, только предложила перейти к ней в будуар, чтобы не помешали художнику неожиданные гости.

— Чудесно! — поднялся Исаев.

И пошел вперед, как человек, что знает здесь каждый угол. Он сел в низенькое кресло, оббитое розовым плюшем с темно-зелеными вензелями.

— А сколько с меня за эту акварель? — небрежно спросил он, пока Шевченко приспускал шторы на боковом окне, чтобы выровнять освещение.

— Три червонца, — решительно сказал Шевченко.

— Гм!.. Дороговато, — немного скривился Исаев. — Ну что же, я согласен, хотя вы могли бы немного поступиться, потому что у меня много знакомых и многим из них, особенно дамам, захочется увековечить на полотне свою молодость и красоту.

Шевченко промолчал, раскрыл коробку с красками, налил в стакан чистой воды и начал работать.

Офицер был молоденький, красивый и аккуратный. Всем своим видом подчеркивал, что он столичная особа, жуир, бретер и сердцеед, и как бы между прочим попросил художника подчеркнуть в позе военную выправку.

— «Военный хотел, чтобы виден был Марс», — улыбнувшись, процитировал Шевченко Гоголя.

Поправляя кистью тени и обернувшись на голос хозяйки, он неожиданно зацепил переносицу начатого портрета. Тоненькая, едва заметная черточка от этого касания кисти легла на портрет, но от нее выражение лица Исаева вдруг стало грубее, чем в действительности. Шевченко это сразу заметил и потянулся кистью исправить, но голос Софьи Ивановны его остановил:

— Ах, как это красиво! Посмотрите, cher Nicolas. Какой вы здесь суровый воин, герой!

— Это случайно. Зацепил кистью… — начал было Шевченко.

Но Исаев уже увидел:

— Так! Прекрасно! Нет, нет: не трогайте! Это как раз то, что я говорил. Прекрасная, талантливая работа!

«Военный хотел, чтобы виден был Марс», — второй раз, но уже про себя процитировал Шевченко и вдруг понял, что этот прапорщик никогда не читал Гоголя. И, наверное, вообще никогда и ничего не читает, кроме порнографических стихов Баркова, некоторых модных романов и воинских уставов.

— Понятно, — откликнулся Исаев. — Каждый желает, чтобы был схвачен его… как бы это выразиться… внутренний дух. А мне, как патриоту, как офицеру, как фундаменту, на котором держится трон нашего наияснейшего монарха, естественно, чтобы это отразилось на моих чертах.

— Хорошо. Пусть остается, — спокойно ответил Шевченко, которому тоже вдруг захотелось оставить и даже еще усилить эту черточку, эту гадкую «суть», которую Исаев сам так ярко высказал.

Он поработал еще с час и положил кисть.

— На сегодня достаточно. Устал. Итак, завтра в то же время?

— Если хотите, отложим до завтра, — согласился и прапорщик.

На третий день портрет был готов. Исаев был в бурном восторге — сразу заплатил Тарасу все деньги, больше не пытался торговаться, а через три дня ливрейный лакей принес Шевченку надушенное письмо на дорогой бумаге сиреневого цвета с выбитым золотым гербом от жены генерал-квартирмейстера войск Оренбургского края баронессы Бларамберг.