Иван Никитчук - Закованный Прометей. Мученическая жизнь и смерть Тараса Шевченко

— Вот оно что, — с интересом сказал Шевченко. И вдруг затянул сильным приятным баритоном:

Левицкий, что имел на удивление красивый тенор, сразу же подхватил песню, и их голоса полились, мелодично переплетаясь. Лазаревский тоже понемногу подтягивал, хотя голос имел слабенький.

После этой песни запели другую, потом третью. Не забыли и «Зіроньку», любимую песню поэта. Пение сменялось разговором. Вспоминали Киев, студенческие шутки и выходки… И снова пели песни, которые звучат везде, куда бы ни забросила судьба сынов ласковой и солнечной Украины.

Левицкий вытащил еще одну бутылку крепкой наливки-терновки и налил всем по полному стакану. Хмель мягко вдарил им в голову, и они снова запели, когда вдруг из резного домика стенных часов выпрыгнула кукушка и громко закуковала. Шевченко схватился за голову:

— Беда! Половина второго! А в крепость после двенадцати не пускают!

— Не беда, ночуйте у нас, — не растерялись юноши. — Завтра, то есть сегодня — воскресенье, и мы успеем вас спасти от неприятности через того же Матвеева.

— У меня увольнительная на два дня, — успокоил их Шевченко, — но я приношу вам заботу.

— Что вы! — выкрикнул Лазаревский. — Мы очень рады! Только у нас две кровати, а хозяйка уже спит. Мы ляжем вдвоем на Сергеевой, а вы на моей.

— Нет! Так не годится, — запротестовал Тарас. — Предлагаю другой вариант. Кладем матрацы на пол и ложимся все трое поперек. Согласны?

Поднялся веселый шум. Отодвинули стол, стащили матрацы на пол, покрыли их чистыми простынями, и все трое легли рядом, подложив под головы подушки. Но спать никто не хотел. И только теперь, погасив свет, отважились молодые люди попросить Тараса прочитать им те стихотворения, за которые так жестоко наказал его Николай.

Шевченко прочитал им и свое послание «І мертвим, і живим…», и «Кавказ», и «Сон».

Левицкий и Лазаревский слушали, как зачарованные. Перед ними раскрывались новые, невиданные и неведомые им горизонты! Им казалось, что они слышат стон замученных и видят слезы рабов, что сливаются в один страдальческий крик, в один могучий поток возмущения и гнева — могучий, как сам Днепр. Перед ними был совсем другой Шевченко, не грустный певец оскорбленной покинутой крестьянской девушки, не летописец старины или влюбленный в красоту украинской природы пейзажист. Перед ними был грозный обвинитель, который поражает словом жалких в своем обезьянничаньи всего иностранного провинциальных панков и либеральных на словах самодуров, способных на любое преступление, на тупой и дикий деспотизм.

Это был боец за свержение устаревшей машины царизма. Он клеймил чванливое и подхалимистое чиновничество, взяточников, лизоблюдов, призывал народ сбросить оковы и кандалы, строить новую свободную жизнь, где каждый человек найдет себе место и труд — не рабский, а свободный труд. И поняли они, что приговор поэту продиктовало царю не столько личное оскорбление, сколько страх перед ним как перед народным трибуном.

— А он читал эти стихи? — спросил Левицкий, когда поэт умолк.

Шевченко двинул плечами:

— Может, читал, а может, просто пересказал кто-нибудь, — и снова запел:

Спать никому не хотелось. Пели и разговаривали, разговаривали и пели. В песнях все трое не только давали выход своим чувствам и любви к родному краю, но и очищали души священным пламенем искусства.

А на востоке уже рассветало: рождался новый день.

За чаем друзья спросили поэта, где его вещи.

— Рукописи и рисунки забрали жандармы, а остальное осталось в каземате, — ответил он спокойно. — У меня есть немного денег. Надо что-то будет купить на лето.

Этого было достаточно, чтобы Лазаревский сразу оживился. Позвали Аксинью, попросили ее постирать рубашку Тараса. Левицкий предложил деньги и летний костюм. Тарас от денег отказался, а костюм померял. Аксинья взялась немного укоротить брюки и рукава. Потом она вспомнила, что у домовладелицы Кутиной недавно умер муж и после него осталось много вещей. Молодые черниговцы сразу повели туда своего гостя, а Кутина, узнав, что Тарас художник и, кроме того, ссыльный, сразу вытащила из шкафа летнее пальто и ни за что не хотела брать за него деньги, а к пальто добавила еще и несколько пар белья, соломенную шляпу и теплые штаны на зиму.

— Это не подарок, — утешала она смущенного гостя, — а задаток. Когда вас освободят, вы нарисуете мне портрет умершего мужа вот по этому маленькому дагерротипу. Считайте меня вашей заказчицей.

Попрощавшись со своими новыми друзьями, Шевченко пошел бродить по городу.

Жара. Пыль. Сонная одурь висела над городом. В центре сосредоточились казенные строения: губернаторский дворец, рядом большой дом командующего военным округом, немного далее — гимназия, казенная палата, суд, кадетский корпус и институт благородных девиц — все однообразной архитектуры и покрашены светло-желтой охрой… На площади — неприглядный кафедральный собор с кучей нищих на паперти, гостиный двор с невысокими белыми гладкими колоннами и немного в стороне — тюремный замок, или проще — тюрьма, с часовыми на вышках за высоким кирпичным забором. А вокруг — множество одноэтажных деревянных домов, с почернелыми неокрашенными оконницами, с наглухо закрытыми воротами и высокими ограждениями без щелочки, без просвета.

Гражданских мужчин почти не было — все военные или какая-нибудь баба с тяжелыми поклажами или с полными ведрами.

«Каски и эполеты. Эполеты и каски. Солдаты и казаки, — думал Шевченко, шагая горячей бархатной пылью, — не город, а военный табор…»

Донимали мухи и жара. Тарас остановился и вытер вспотевшее лицо. Солнце пекло немилосердно, но не было никакой тени. Не было ее и на реденьком бульварчике, заплеванном окурками и подсолнуховой шелухой. Тарас присел на скамейку, порезанную ножиком, где среди кривых монограмм и женских имен кололи глаза срамные слова. Отдохнув минут пять, он медленно отправился дальше.

Сам того не заметив, Шевченко оказался в степи, и вдруг увидел на горизонте валы караван-сарая, а рядом полусферическую башню мечети и высокую каменную иголку минарета.

— Минарет! Брюлловской минарет! — повторял Шевченко, направляясь к нему напрямик ровной степью. Реденький невысокий ковыль едва достигал ему до колен и мягко касался ног. Серенькие стрекозы прыгали перед ним. Иногда бронзовая или зеленая ящерица мелькала в траве и сразу исчезала в растресканной земле, а высоко над головою синело чистое небо с пылающим солнцем в зените… Жарко, Тарас решил вернуться, оставив знакомство с минаретом на другое время…