Александра Давид-Неэль - Под грозовыми тучами. На Диком Западе огромного Китая

Согласно намеченному плану за пять лет предусматривалось довести поголовье лошадей до 3400, предназначенных для конных заводов, 950 пони для армии и 850 мулов. Подобная точность приводит в восторг. Увы! Животноводческий комплекс со столь внушительным стадом так и остался мечтой нескольких бюрократов.

Как я уже говорила, местные жители не одобряют новшеств, которые пытаются им навязать.

Большинство местных жителей в полной мере довольны своей жизнью и боятся всего, что посягает на вековые традиции. Пастухи упорно противятся расширению посевных площадей, так как это может привести к сокращению размеров пастбищ. Добыча полезных ископаемых, по их мнению, грозит иссушить почву и лишить ее питательных соков; вслед за тем, дескать, перестанет расти трава и, стало быть, начнется падеж скота от голода.

Они недоверчиво относятся к ввозимым животным других пород, опасаясь, что примесь чужеродной крови испортит их собственных, и даже подозревают, что одна лишь близость рогатых пришельцев нанесет ущерб здоровью их скота и в конце концов повлечет за собой их гибель.

До сих пор, заявляют пастухи, никто не брался за спаривание их коров или кобылиц; это противоестественно, и китайцы, поощряющие подобные вмешательства, не иначе как вынашивают дьявольские замыслы.

«Как знать, — говорил мне совершенно серьезно один из таких диких сыновей бескрайних степей, — не собираются ли окаянные китайцы сначала заставить наших коров и кобыл принять этих чужаков с равнин, а потом и прислать сюда своих мужчин, чтобы мы отдали им наших жен?»

Стоит ли удивляться, что при таком своеобразном складе ума местных жителей все попытки китайцев нести свет знания в массы в западных приграничных областях до сих пор терпели поражение?

Тем паче достойны уважения люди, не пасующие перед трудностями. Следует воздать должное губернаторам Сикана и Цинхая за то, что они продолжают мужественно заниматься своим неблагодарным делом.

Приехав в Дацзяньлу, я обнаружила, что город наводнен беженцами. Я провела несколько дней у шотландских миссионеров «China Inland Mission» [139], а затем в мое распоряжение предоставили домик, расположенный на горном отроге крошечного плато, возвышавшегося над городом. Я обрела этот кров благодаря одному влиятельному китайскому бонзе по имени Тай-цзу фаши (фанга означает «доктор права»), с которым была знакома еще до приезда сюда.

Тай-цзу — видный деятель китайской политико-религиозной среды. Он — уроженец Чжэньцзяна, как и его друг Чан Кайши. Этот человек объехал весь мир и жил во многих столицах, в том числе и в Париже, где некоторое время вел переговоры с востоковедами по поводу создания научно-исследовательского института китайской буддистской философии [140].

Один из учеников Тай-цзу, китаец, принявший духовный сан, обитал на плато под названием Помо-Сан и распоряжался построенными там жилищами.

Мне уже доводилось в своих предыдущих книгах рассказывать о том, что у тибетских монахов принято уединяться в небольших домах, именуемых «цам кхантами», для занятий медитацией в течение более или менее продолжительного периода. Подобные жилища, рассеянные в окрестностях какого-нибудь маленького ламаистского монастыря, существовали и на Помо-Сан.

Предоставленная мне хижина соответствовала требованиям, предъявляемым к подобным обиталищам: она была предназначена для одного-единственного жильца — затворника. Это каменное строение с мощными стенами состояло из двух комнат размером не больше каюты парохода. В более просторной стояла деревянная лавка, втиснутая между стеной и дощатой перегородкой, которая служила ложем ночью и сиденьем днем, усугубляя сходство моей кельи с каютой. Перед скамьей стоял узкий стол. Несколько книжных полок и небольшой алтарь, нижняя часть которого заменяла шкаф, дополняли обстановку. На алтаре красовалась статуэтка Цзонкапы, основателя школы гелугпа. Я называю «алтарем» обычную высокую полку, подходящее место для почтительно помещенного туда изображения ученого-реформатора; это не означает, что Цзонкапу почитают так же, как святых в католической религии, которым даже молятся. Ни один буддист не ждет милости от покойных лам, сколь бы выдающимися знаниями, мудростью или благочестием они ни обладали.

Тусклая комнатка, куда сквозь маленькое квадратное окошко с трудом проникал свет, сообщалась с другой, служившей также кухней. Предполагалось, что обитатель скита может позаботиться о себе сам или же ученик-слуга должен приходить к нему раз в день для приготовления пищи. В такие моменты затворнику полагается закрывать дверь между смежными комнатами и открывать ее после ухода слуги, выполнившего свою работу.

Перед единственным входом в хижину простирался маленький, под стать жилищу, двор. Он был огорожен со всех сторон довольно высокой стеной, дабы отшельник, когда он выйдет подышать свежим воздухом, мог видеть лишь небо да гребни отдаленных горных хребтов.

Это обиталище понравилось мне с первого взгляда. Конечно, скромное на вид жилище уступало той «героической» пещере, расположенной на дальних отрогах северных Гималаев, неподалеку от обширных тибетских плоскогорий, на высоте 3900 метров, где я прожила почти три года. Моя нынешняя пустынь находилась примерно на высоте 1000 метров, и ее не окружали величественные ледники; вместо бескрайних просторов у подножия Помо-Сан раскинулся кишащий людьми город; тем не менее, обуздав свой нрав ультрарадикальной отшельницы, я могла довольствоваться и этим.

Ионгден поселился неподалеку в другом доме. Затворничество моего сына было не столь суровым, так как из очень широкого окна его большой комнаты, превосходившей размером мою, открывался вид не только на окружающие горы, но и на лужайку, простиравшуюся за воротами перед входом на плато. К этим воротам, возвышавшимся на вершине горы, вела каменистая, очень крутая тропа, которая, петляя, спускалась в долину. Пять-шесть человек каждый день взбирались по этой тропе, доставляя ламам провизию, а через лужайку порой проходили лесорубы, возвращавшиеся домой с окрестных гор, но обычно они выбирали другие пути. Таким образом, хотя Ионгден не был, в отличие от меня, полностью отрезан от мира, большое окно нечасто давало ему возможность позабавиться. Однако мой сын жил не один; вместе с ним поселился наш слуга, ночевавший в каморке под крышей над второй из комнат дома, так же, как и у меня, заменявшей кухню. Слуга готовил там для нас еду и приносил ее мне, а временами я делила трапезу с Ионгденом.

С помощью деревянного корыта я превратила кухню в «купальню». Разумеется, с тех пор как была построена эта хижина, никто не использовал кухню в таких целях, ибо тибетские отшельники, как и докпа, не жалуют водные процедуры. Дело не в том, что монахи, подобно простолюдинам, суеверно полагают, что вода вместе с грязью может смыть с человека его «удачу», но они считают время, потраченное на раздевание, мытье и одевание, напрасно потерянным.