Александра Давид-Неэль - Под грозовыми тучами. На Диком Западе огромного Китая

Ну, и что же?.. Тибетцы также полагают, что «намше» (способность к осознанию), иными словами, истинное «я», порой отделяется от материальной формы до наступления явной смерти. Как только «намше» покидает плоть, человек фактически «умирает», хотя его тело еще способно какое-то время совершать любые физические и психические действия, свойственные живым. Активность этих «пустых оболочек» обусловлена импульсом, некогда сообщавшимся личности ее жизнедеятельностью — источником энергии. Это явление можно сравнить с гончарным кругом, продолжающим вращаться еще несколько мгновений после того, как нога гончара перестала приводить его в движение. Это традиционное сравнение в Индии и Тибете. Когда наступает смерть — очевидная смерть, — некоторые признаки якобы свидетельствуют, что покойный был лишен «намше». Местные ламы, руководящие погребением, объясняют жителям деревни доступным языком, что усопший «уже был мертв на протяжении двух-трех последних лет». Кроме того, случается, что врачи уклоняются от лечения, считая свои услуги бесполезными, на основании того, что обратившийся к ним пациент «уже умер» несколько месяцев или несколько лет назад. Тибетские эзотерики исповедуют доктрины, грубой пародией на которые являются народные поверья.

Не указывало ли необычное странное состояние, в котором я находилась, на то, что я уже умерла, хотя и продолжала совершать действия, присущие живым?.. Гм! Поверить в это казалось довольно рискованным. Однако… Однако «немало есть на свете, друг Горацио, что и не снилось вашим мудрецам», говорил Гамлет. А я чувствовала в себе пытливый ум этого скандинавского принца, столкнувшегося с неразрешимой загадкой. Разумеется, существует огромное количество явлений, о которых у нас нет ни малейшего представления, явлений, неподвластных нашим органам чувств. Не лежит ли между областью возможного чувственного опыта и сферой, недоступной нашему восприятию, туманная зона неясных мимолетных впечатлений, вызванных необъяснимыми причинами?

С тех пор минуло два с половиной года (сейчас август 1939 г., я заканчиваю эту книгу), и, вспоминая странные ощущения, сопутствовавшие началу моей поездки, я не могу не признать, что они были сродни предчувствиям. Этому путешествию суждено было проходить в условиях, совершенно непохожих на те, которые я ожидала. Китайско-японская война сведет на нет все мои расчеты, увлечет меня на юг, в то время как я предполагала двигаться в северном направлении, и продиктует маршрут, цели которого я по сей день не могу уяснить.

Милая кузина одного из моих польских издателей согласилась быть моим гидом и любезно предложила мне осмотреть Варшаву. В польской столице хватало достопримечательностей. Здесь, как в прошлом году в Праге и Будапеште, следовало бы задержаться на значительно более длительный срок, но я не могла себе это позволить. Мне говорили, что зима в этих краях — неблагоприятная пора для туризма. Я согласна с этим, однако следует признать, что если не скользить взглядом по поверхности бесчисленных вещей, а попытаться отыскать обитающие в них души, то это суровое время года и свинцово-серое небо придают строгому облику польских городов с их тяжелым кровавым прошлым необычайно выразительные черты.

Меня фотографировали в разных местах во всевозможных позах. К подобным знакам внимания быстро привыкаешь. Они настолько укоренились в повседневной жизни и распространяются на столь многих людей, от странствующих монахов до боксеров и убийц, что все давно перестали этим кичиться.

Утром мне предстояло уехать из Варшавы скорым поездом. Не изменяя своим правилам, я прибыла на вокзал задолго до отправления и, поскольку состав в тот день подали с часовым опозданием, смогла вдоволь наглядеться на окружавших меня людей.

В польской столице должны были вскоре построить новый вокзал. В ожидании этого пассажиры ютились в бараках, возведенных среди лесов и открытых всем ветрам. В них было так же холодно, как на улице, и не стояло ни единого обогревателя — администрация железной дороги отказывала своим клиентам даже в этих незначительных удобствах.

Толпа состояла почти исключительно из бедняков — рабочих либо крестьян с неприветливыми, но отнюдь не глупыми лицами, в дешевой, но совсем не потрепанной или нечистой одежде. Большинство из них были с мешками и тюками — громоздкими безобразными вещами, которых в Западной Европе уже не увидишь, разве что в руках сельскохозяйственных рабочих, направляющихся на места своих временных заработков либо возвращающихся домой.

Женщины чрезвычайно осторожно держали в руках толстые свертки из одеял, и, когда они откидывали край покрывала, оттуда выглядывали головы малюток, которым обмотки не давали замерзнуть. Я наблюдала за двумя мамашами, прижимавшими эти коконы к своей груди. По движению их рук понятно было, что они расстегивали свои блузки. Невидимый младенец и незримая грудь сильно закутанной женщины, прижимавшей к себе сверток, довольно точно воспроизводили сближение двух переполненных воздухом автомобильных шин. Какой-нибудь художник мог бы создать на основе этого рекламный плакат для Мишлена, Данлопа или другого фабриканта.

Толпа была почти безмолвной, все ждали, не проявляя признаков нетерпения. Объяснялось ли подобное скопление пассажиров тем, что многие из них, как и я, приехали на вокзал задолго до назначенного часа, или же все поезда в тот день по странному совпадению подавали со значительным опозданием?.. Так или иначе группы людей, на которых я обратила внимание по прибытии, все еще оставались на своих местах, хранили молчание и, очевидно, не собирались никуда двигаться даже тогда, когда носильщики наконец забрали мои вещи, чтобы перенести их на перрон к уходящему поезду.

Разместившись в купе, я тотчас же раздала грузчикам через вагонную дверь всю остававшуюся у меня мелочь. Было бесполезно брать с собой польские деньги. Вечером того же дня мы должны были оказаться в России, а за еду в дороге можно рассчитываться заранее приобретенными талонами.

Носильщики сдержанно выразили удовлетворение моей щедростью. Мне и самой было довольно приятно видеть, с какой радостью эти люди начинали свой трудовой день. Увы! Удовольствие оказалось скоротечным. Вскоре появился переводчик, обслуживавший наш поезд и давший мне кое-какие полезные советы; затем он исчез, вероятно отправившись куда-то по служебным делам, и я о нем забыла. Между тем этот человек стоял на перроне и вопросительно смотрел на нас. Приподнятое настроение тут же улетучилось, и пришлось объяснять бедняге, что отблагодарить мне его нечем. Ни угрызения совести, ни сложившаяся ситуация не смогли заставить меня расстаться с банкнотой в пять фунтов стерлингов — самые мелкие деньги, какие у меня были. Средства не позволяли мне сделать столь широкий жест.