Аркадий Коровин - Салют на Неве

Переступая через расставленные на полу носилки, ко мне протиснулся санитар Соловейчик и встревоженно шепнул на ухо:

— Товарищ начальник, Качан только что ранена, истекает кровью. Вас зовут в ту операционную. Дело, должно быть, серьезное… — Подумав немного, он прибавил: — Только уж не знаю, как вы туда доберетесь. Боязно нос высунуть из подвала.

Соловейчик был самым исполнительным, быстрым и веселым санитаром. Он постоянно шутил, никогда не думал о собственном благополучии. Но в эту минуту его взволнованный вид внушил мне страх перед предстоящим переходом из подвала в «хирургию № 1». Однако делать было нечего: Качан истекала кровью, и я должен был спешить ей на помощь.

Теперь, через годы, протекшие после того трагического вечера, я не могу не признаться, что выходил из подвала с чувством гнетущего страха и даже, больше того, — с уверенностью, что обратно мне не вернуться. Ройтман и Белоголовов, узнав о случившемся, сказали, что они пойдут вместе со мной. Мы сунули в карманы по пачке папирос и надели фуражки. Перед тем как выйти во двор, я приоткрыл дверь операционной. Шура и Столбовой, склонившись над раненым, останавливали кровотечение.

— Качан ранена. Мы пошли туда, — проговорил я каким-то чужим голосом.

Шура, не отводя глаз от стола, вздрогнула и едва заметно кивнула головой.

Мы вышли из подвала и на несколько секунд остановились, изумленные страшным зрелищем. Напротив, через дорогу, охваченный языками пожара, пылал двухэтажный дом. Кругом не было ни одного человека. Другой пожар полыхал около подземного госпиталя. Листья деревьев, освещенные бликами багрового пламени, чеканно вырисовывались на фоне черного, безлунного неба. Земля колыхалась под ногами от близких взрывов. Осколки протяжно, как-то тоскливо выли, проносясь над верхушками сосен. Согнувшись, не отрывая настороженных взглядов от узкой тропинки, мы побежали к подземелью. Секунды, потраченные на этот переход, тянулись бесконечно долго. Наконец мы поровнялись с убежищем, нащупали перила лестницы и спустились в палату.

Здесь было тихо. При самом входе двое матросов, с забинтованными головами, резались ожесточенно в «козла». Мы натянули халаты и вошли в операционную. Качан, с распущенными огненно-рыжими волосами, молча, как бы ожидая нашего прихода, лежала на столе, казавшемся каким-то узким и маленьким по сравнению с ее большим и тяжелым телом. На простыне медленно расплывалось пятно крови, крупные капли которой громко падали в подставленный эмалированный таз.

Сознание еще не покинуло раненую. Я подошел и взял ее белую, полную, холодную руку. Пульс не бился, рука бессильно свесилась со стола. Качан хрипло дышала, уставив на нас мутный, угасающий взгляд.

— Кто меня будет оперировать? — несвязно спросила она.

— Все кончено! — прошептал Ройтман.

Через несколько минут Качан умерла. Еще одного друга лишился наш коллектив… Мы на цыпочках вышли из операционной…

После открытия подземной «хирургии № 2» Шварцгорн освободился от надоевших ему обязанностей главного врача и стал начальником нового отделения. К нему вернулся из армейского госпиталя Разумов, который провел там весь август. Главным врачом неожиданно для всех был назначен Белоголовов. Теперь мы стали видеть его гораздо реже, чем раньше. Позавтракав и надев новый китель, сшитый перед самой войной, он надолго уходил куда-то и возвращался в подвал перед ужином. Он бывал в порту, на КП у генерала Кабанова, в «салоне» старого госпиталя и во многих других местах, где обсуждались судьбы нашего полуострова. Однако его дружба с обитателями подвала не порвалась. Мы попрежнему проводили вместе свободные вечера и сообща решали возникавшие один за другим вопросы госпитального быта. Нашим постоянным советником был капитан Чернышов. Его каждый день можно было видеть во всех отделениях госпиталя.

Однажды в погожий сентябрьский день начальник армейского госпиталя пригласил нас с Белоголововым в гости. Часов в одиннадцать утра за нами пришла легковая машина. С начала войны я ни разу не отлучался за пределы города, и предстоящая поездка казалась мне необычайным и счастливым событием. Мы попрощались с товарищами и поехали в сторону перешейка.

Землянки сухопутного госпиталя находились в трех километрах от города. Дорога тянулась лесом. По пути то и дело встречались военные заставы, где из крепких бревен были устроены подвижные изгороди. Вооруженные с ног до головы краснофлотцы и красноармейцы, подняв руку, останавливали машину. Проверяя документы, они так долго перелистывали наши удостоверения и так пристально рассматривали вклеенные в них фотокарточки, что мы начинали испытывать некоторое беспокойство. Впрочем, все проверки кончились благополучно. Козырнув, часовые отодвигали бревенчатые заставы, и машина, взметнув песочную пыль, следовала дальше по своему направлению.

Кругом расстилался фронтовой, суровый пейзаж. Среди леса, покрытые брезентом, стояли грузовики, танки и мотоциклы. На желтой песчаной почве, поросшей редкой травой, ярко белели парусиновые палатки. То там, то здесь, под увядающей листвой, виднелись пушки, смотревшие длинными стволами в сторону сухопутной границы. Зенитные орудия, замаскированные свежими ветками хвои, угрожающе стерегли небо. Табуны сытых спутанных лошадей медленно бродили между оголенными, оранжево-желтыми деревьями. Повернув головы к дороге, лошади настороженными ушами прислушивались к мягкому гулу мотора. Местами вились и расплывались в воздухе дымки походных кухонь. Возле них на срубленных бревнах сидели красноармейцы. Они держали в руках котелки, от которых поднимался и тут же таял легкий, полупрозрачный пар.

Все говорило о том, что жизнь, почти угасшая в городе, перекочевала сюда, к перешейку, где враг постоянно угрожал прорывом оборонительных линий и вторжением в советскую крепость.

Николай Николаевич бросил на меня вдохновенный, восторженный взгляд.

— Вы знаете, — сказал он смущенно, — сейчас я вас удивлю. Прочту стихи собственного сочинения. Слушайте.

— Хорошо, — проговорил я. — Стихи, конечно, не без изъянов, но в них много души. Когда это вы успеваете?

Белоголовов хотел что-то ответить, но в этот момент мы подъехали к двум длинным песчаным насыпям, возвышавшимся среди поредевшего леса. Это были землянки армейского госпиталя. Машина остановилась. Мы вышли из кабины и, сделав несколько шагов, сразу увязли в мелком, как пыль, песке. Начальник и комиссар госпиталя, чрезвычайно похожие один на другого, уже спешили навстречу нам. Первым делом нас повели осматривать хирургическую землянку. Старший хирург Алесковский, серьезный, образованный врач, побывавший недавно в нашем новом убежище и пришедший в восторг от его пышной отделки, шел впереди и показывал свое отделение. Оно было, конечно, гораздо скромнее нашего, но отличалось изумительной чистотой. Везде чувствовался продуманный, крепко налаженный порядок. Я старался запомнить все то ценное и полезное, что можно было перенять для нашей «хирургии № 1». Все кровати были заняты ранеными, перенесшими трудные, иногда виртуозные по технике операции. Одному Алесковский удалил размозженное осколком снаряда легкое, другому зашил рану сердца, у третьего извлек из мозга мельчайший кусочек металла. Под обстрелом, когда нужно спешить и когда в сортировочной лежат и ждут своей очереди десятки стонущих раненых, не всякий хирург сумеет сделать подобные операции.