Аркадий Коровин - Салют на Неве

Машина шумно мчалась по набережной Фонтанки. Под колесами раздавался однообразный хруст шуршащего снега и временами слышался плеск быстро рассекаемых луж. Только теперь, в коротком луче скользнувшего по окну солнца, я заметил, что почти у всех врачей на плечах белели погоны. Их выдали утром. Стоило на два часа отлучиться из госпиталя, как в нем успели произойти необыкновенные перемены. Правда, мы давно ждали этого нововведения, давно поговаривали о нем. Но никто не думал, что оно придет так внезапно. У Шуры на старой, такой знакомой, такой испытанной в наших боевых походах шинели топорщились узенькие капитанские погончики с бледнозеленым просветом, напоминавшие прозрачные крылышки стрекозы.

На конференцию собрались почти все военно-морские врачи Ленинграда. Они хорошо знали друг друга и были друзьями. Такие большие собрания происходили по нескольку раз в год. В этот день зал был особенно переполнен. На повестке дня стояли доклады по всем отраслям военной медицины, с честью прошедшей испытания полуторалетней борьбы за жизнь советского человека.

Флагманские врачи Балтийского флота тесно сидели на эстраде и наспех перелистывали объемистые рукописи, вынутые из разложенных по столам портфелей. Открытие собрания почему-то задерживалось, и в зале раздавался нестройный, неразборчивый гул многочисленных голосов.

Мы с Шурой сели в третьем ряду. К нам подошел Белоголовов. Вся его плотная, пружинящая и насыщенная здоровьем фигура выражала крайнее удовольствие.

— Скажу по секрету: еду в Киров, — сообщил он. — Сначала в командировку, а там посмотрим… Если понравится обстановка, буду просить Москву о переводе в академию на постоянную службу. До ужаса надоела административная работа!.. Давно хочется по-настоящему заняться наукой. Неловко, конечно, покидать Ленинград в трудное время, но мне кажется, что для советских людей самое главное — найти наилучшую точку приложения своих сил, где бы эта точка ни находилась.

С Белоголововым у нас была давнишняя дружба, начавшаяся еще на далеком полуострове Ханко. На войне понятие «давно» чрезвычайно неопределенно. На войне люди живут удесятеренными темпами — и год (а иногда и час) может показаться вечностью. После эвакуации на родину фронтовая обстановка не позволяла нам часто встречаться. Окруженный фашистами Ленинград требовал от нас других, более важных дел — и мы урывками виделись только на официальных флотских собраниях. Сейчас нам обоим хотелось поговорить, помечтать, поразмыслить о прошлом и будущем. Мы отошли к стене, прислонились плечами к холодным каменным плитам и увлеклись разговором.

То, что Белоголовов собирался покидать Ленинград, мне было неприятно. Больше того, это известие причинило мне душевную боль. С одной стороны, я завидовал ему, как человеку, которому раньше, чем мне, предстояло увидеть перед собой перспективы настоящей научной работы, с другой — мне не хотелось лишаться в блокаде товарища, пережившего вместе со мною и Шурой незабываемые дни обороны Гангута.

В разгаре нашего разговора из-за бутафорского дерева, стоявшего на эстраде, решительными шагами вышел начальник медицинской службы Балтийского флота. За ним, стараясь не скрипеть и поэтому особенно громко скрипя тонкими половицами, двигалась почтительная и молчаливая вереница врачей. Белоголовов крепко тряхнул мне руку и побежал за кулисы. Его доклад был одним из первых. В зале прошуршала и стихла последняя волна шопота.

Позади всех из-за кулис показалась седая женщина в длинном черном платье, на котором ярко выделялся белый, по-довоенному накрахмаленный воротничок. В ее медленных движениях, в суровом взгляде серых холодных глаз, в чуть сгорбленной, как бы окоченевшей спине чувствовалась большая усталость. Она не спеша подобрала платье и опустилась на свободный стул рядом с флагманским хирургом флота, сидевшим в центре президиума и сверкавшим недавно полученными орденами.

— Кто эта женщина? — тихо спросила Шура.

— Разве ты не помнишь ее? Это О., известный ленинградский хирург, ближайшая помощница профессора Джанелидзе.

— Я помню, я видела ее один раз до войны. Как она теперь изменилась, как поседела! Тогда она казалась гораздо моложе.

— Да, ее теперь трудно узнать, — сказал я. — Ты знаешь, она с первых дней войны работает консультантом Первого госпиталя. Ее вызывают сюда почти ежедневно. Весь госпиталь расположен на западной окраине города, чуть ли не на передовой линии фронта. В нем всегда бывает много тяжелых раненых. Для О. оставляют самые трудные, самые ответственные операции.

— Да, это пламенная патриотка! — раздался позади нас знакомый ласковый голос. — С таких людей должна брать пример молодежь.

Мы обернулись. Доктор Котельников, в мешковатом кителе, с новыми, но уже основательно помятыми подполковничьими погонами, мечтательно и грустно смотрел на эстраду.

— Что с вами, Константин Иванович? — ласково, с какой-то дочерней тревогой спросила Шура, которая была его верной и преданной ученицей. — О чем это вы грустите?

— Да нет, я не грущу… Когда видишь перед собой большую человеческую душу, всегда становится как-то тепло на сердце.

Шура перегнулась через спинку стула и наклонилась к Котельникову.

— В эти военные годы, Константин Иванович, мы убедились, что больших человеческих душ среди нас великое множество. Об этом знаем не только мы, это хорошо известно и нашим врагам. Скажите, пожалуйста, вы лично имели возможность в декабре сорок первого года уехать из Ленинграда?

Котельников замялся.

— Да, конечно, имел… Тогда многие уезжали… Но мне сравнительно легко удалось избавиться от этой поездки… главным образом из-за болезни сердца.

Шура удовлетворенно вздохнула и продолжала вести свой допрос.

— А сидящая рядом с вами Тамара Панфилова, мой лучший, самый способный, самый одаренный ординатор, разве не могла она перебраться куда-нибудь в тыл, в какой-нибудь тихий сибирский город?

— Безусловно, могла, — подумав, ответил Котельников и чистыми голубыми глазами взглянул на смущенную, покрасневшую Тамару. Девушка сделала вид, что не слышит нашего разговора, и с деланным равнодушием отвернулась в сторону.

— Я помню, ее долго уговаривали эвакуироваться, — продолжал Котельников, — но все усилия оказались бесплодными. Тамара настояла на своем и осталась в Ленинграде. Правда, ей тоже пришлось ссылаться на какое-то сложное заболевание, не выносящее континентального климата…

— Так поймите же, дорогой Константин Иванович, — торжествующе проговорила Шура, — что в Ленинграде сейчас почти нет людей, которые находились бы здесь в силу несчастного стечения обстоятельств. Все оставшееся население, за небольшим, может быть, исключением, сознательно и продуманно не пожелало покидать свой родной город. Люди остались здесь для того, чтобы вместе с Красной Армией, флотом и всем советским народом встретить и разгромить врага. По-моему, это вам хорошо известно.