Всеволод Иванов - Дневники

20/VI. Суббота.

Днем правил роман. К вечеру — слух о взятии Севастополя. Вечером были у Басова и Ходасевич {203} , причем оказалось, что Басов очень разговорчив, и преимущественно воспоминатель. Позже пришла седенькая, неряшливая и картавая женщина. Она врач. Рассказывала о любопытстве узбекских женщин — все ощупывают — о их легкомыслии. Кажется, и она-то, на старости лет, не очень щепетильна: роман с Луговским. Он явился, выпил две рюмки и заснул, как всегда, сидя. Она увела его к себе. Мы просили прочесть его стихи к «Грозному» Эйзенштейна. Прочел. До того я слышал от Погодина и прочих, что стихи очень хорошие. А стихи-то совсем, совсем слабые. Избави нас, боже, от ташкентской похвалы!

21. [VI]. Воскресенье.

Подтверждения о взятии Севастополя нет. Но есть «ожесточенные бои с превосходящими силами». Правда, это нейтрализовано приветствием Начальника гарнизона острова [нрзб.], но, очевидно, верно, что Севастополь пал. О дне падения наших городов мы узнаем по окончании войны. А почему об этом надо так упорно молчать?

Вечером сидел Гусев. Пили вино. Рассказывал он о том, как посетил раненого Рокоссовского. Генерал рассказывал, как обороняли Москву: «Немцы подошли, — и дальше нет сил у них, видимо. Но все-таки наступают. Звоню к Сталину. Тот говорит: „держитесь“. Через два часа звоню еще. Тот отвечает: „Могу дать один танк и 3 противотанковых ружья“. — „У нас нет сил, Иосиф Виссарионович. У меня от Армии осталась одна тысяча красноармейцев“. — „Умирайте, но не отходите“. — „Умираем“. — Через два часа звоню: „Не можем больше!“ — „Сколько вам надо?“ — „Хотя бы 20 танков“. — „Получите 200 и 3 дивизии“. Подошли неизвестные (видимо, английские) танки. Немцев отогнали».

Режиссер Театра революции Майоров несколько дней тому назад рассказывал в столовой о своем приятеле, наркоме Нефтяной промышленности, который сам отвозил английские (500) танков — для спасения Москвы — на фронт. Он же рассказывал о переговорах с англичанами. Англичанин кладет один кусок сахару. Наши спрашивают: «Почему один?» — «У нас Черчилль кладет один кусок на стакан», — ответил англичанин.

Художник Басов говорит, что он с начала войны отказался от сладкого.

22. [VI]. Понедельник.

Болел после вчерашних излияний с Гусевым. — Стомова, скульптор, только отмахивается от наших размышлений: «Писатели такие пессимисты». Много лет уже мы только хлопали в ладоши, когда нам какой-нибудь Фадеев устно преподносил передовую «Правды». Это и было все знание мира, причем, если мы пытались высказать это в литературе, то нам говорили, что мы плохо знаем жизнь. К сожалению, мы слишком хорошо знаем ее — и поэтому не в состоянии были ни мыслить, ни говорить. Сейчас, оглушенные резким ударом молота войны по голове, мы пытаемся мыслить, — и едва мы хотим высказать эти мысли, нас называют «пессимистами», подразумевая под этим контрреволюционеров и паникеров. Мы отучились спорить, убеждать. Мы или молчим, или рычим друг на друга, или сажаем друг друга в тюрьму, одно пребывание в которой уже является правом.

Погодин говорит:

— Сказывают, немцы взяли Липаи (станция в 120–150 км от Царицына). Не знаю, вести жену в Москву или нет. Янчевецкий:

— Везите. Она всегда может уехать обратно. Лицо у Погодина серое и потное. Водки не пьет:

— Жара. 100 грамм не идет.

У Янчевецкого своя теория: немцы, в особенности на Харьковском направлении, пойдут до конца, т. е. пока не лишат нас нефти. На запад они внимания обращать не будут.

Вечером слух о взятии Тобрука. Это приходил Зелинский {204} , который ложится в больницу, так как он изголодался и не может ходить. В больнице кормят. Знакомые профессора укладывают туда своих друзей, а на профессоров доносят и пишут протесты.

Слух о Тобруке подтвердил Гусев. Еще недавно гарнизон Тобрука приветствовал гарнизон Севастополя.

23. [VII]. Вторник.

Окончил правку романа «Проспект Ильича». Поэтому послезавтра иду отдыхать в горы. Татьяна два дня ждет машину, чтобы ехать слушать секретное радио {205} , и едва ли дождется. — В Стамбул, как говорила она несколько дней назад, — съехалось много корреспондентов. Почему? — Взятие Тобрука, по-моему, сможет толкнуть англичан к открытию второго фронта. Удивительная жара. Всеобщее молчание, — ибо все слышали сообщение о наших потерях за год войны — 4 миллиона 500 тысяч! Да к тому же никто не верит, что цифра точная — больше!

24. [VI]. Среда.

Погодин, хмурый: «6 гигантских танков спасли Ленинград. Это те, которые ходили на парадах. А больше не было. Харьковский тракторный — 40 % нашей танковой промышленности — погибло». Но и все хмурые, ибо напечатаны итоги войны и утром сообщили «отступили на Харьковском направлении». Так как в сообщении Информбюро брошена фраза о возможных неприятностях, Комка сказал:

— Впервые предсказание Информбюро сбылось.

Сборы на Акташ.

Письмо Щербакову и переделка статьи для «Узбекистан — Ленинграду».

Сценарист «Туляков», человек изжеванный кинематографией, но настойчивый. Впрочем, от кинематографистов только и остается в конце концов одна настойчивость. Между прочим, Радыш {206} сказал, что Лукову поручено ставить «Московские ночи» {207} . Теперь мне кажется понятной сухость Погодина. Он стеснялся? Ему казалось, что он обижает меня, беря Лукова. Или мнение слишком тонко?

Тамара и Гусевы смотрели «Улан-Батор». Погодин сказал: — На эту тему я видел только одну еще худшую картину: «Амангельды».

25. [VI]. Четверг.

Ложусь спать, с тем чтобы встать в 6 часов утра и идти на Акташ.

25–26—27/VI.

Акташ. Водопад. Костер из ореховых деревцов. Купались. Альпийский луг. Желтые шиповники. Разведка — штольня, столбы из водопроводных труб, глиняные домики, начальник разведки, прораб, десятник. Санаторий. Больные — раненые в синих пижамах. Идем по жаре. Но всего душнее в [нрзб.]. Плотник-казах, в костюме из мешка. Рядом узбек в халате, перекроенном из шинели. Ссора. Какой-то тоненький, с отверткой за поясом, ругается с узбеком. Человек без челюсти, больше никто не обращает внимания. Надо сказать, что русский народ действительно терпелив. Вечером в голове словно бродит пар. Читал логику Розанова «О понимании». Великолепнейший русский язык, а в системе, как и у большинства современных философов, — радость строительства системы. Когда в будущем философы научатся говорить в диктограф (да и диктографы подешевеют), системы будут совсем необъятны.

Щербакову отправлен роман.

28. [VI]. Воскресенье.

Отдыхал. Читал Розанова и Бальзака. Вечером Д. Еремин {208} читал свои стихи. Острил Богородский {209} . А до того приходил пьяный Погодин, видимо очень переживающий то, что едет в Москву.