Всеволод Иванов - Дневники

Стоявший рядом Пастернак, не поняв его, спросил:

— Как? Пешком на фронт?

8. [XI]. Воскресенье.

Утром писал рассказ «Русская сказка» {316} . День морозный, ясный, безмолвный, — вчера он весь был наполнен рупорами радио.

Обед. Клуб. Холодно. Старичок, — у него уже шестидесятилетний стаж литературной деятельности, — критик, такой седенький, когда уже седина превращается в растрепанную вату, говорил о Ленинграде, откуда он выехал:

— Бомбежки не так страшны, ну укроешься, просидишь. Страшен обстрел. Артиллерийский, когда они летят неизвестно откуда и куда. А затем — истощение… — он добавил: — Соскочил однажды, тревога, с трамвая, возле «Зимнего», бегу вдоль набережной, а там военные учреждения, никто в убежище не пускает. Когда приехал из Ленинграда, Москва мне показалась раем…

И все стали говорить за столом — кто откуда приехал: из Казани, Свердловска, и все хвалят московскую тишину.

Вечером — «XXV-летие с[оветской] литературы». Колонный зал. Не больше трети, остальное пусто. Сидит рядом Н. Асеев, курит какие-то сырые сигаретки, которые постоянно тухнут, по другую сторону Эренбург, в меховой жилетке, тяжело дышит и возится с зажигалкой, которая не горит. Твардовский, вслух мечтающий о водке. Фадеев монотонно, как дьячок, читает доклад: кто пишет; перечисляет фамилии (избави бог, кого-нибудь не забыть!), тоска смертельнейшая. Я с ним не поздоровался — рассердился, и читал оттого плохо. Кроме того, по залу видно, что я никому не интересен, — да и они мне тоже, ибо пусть литературу вслух читают актеры, а не мы. Впрочем, всех встречали крайне сухо, так что даже и непонятно, для чего собралась эта треть зала. По встрече этой видно, что литература в Москве отыграла свою роль. Да и война. Но однако для чего они пришли? Свет от половины люстр, как всегда, отражался на мраморных колоннах. Люстры увенчаны коронами, с трех сторон сверху — лозунги, на красном занавесе портреты Ленина и Сталина, а на душе невероятно тягостно. Великая русская литература. В какую пропасть мы сбросили тебя? Возглас патетический — но справедливый.

9. [XI]. Понедельник.

Дозвонился наконец к Еголину. Обещал, — без обмана, — принять завтра. Не жду хорошего. Читал Джека Лондона «Рассказы»: в каждом почти — слабый человек под влиянием сильного крепнет и делается сам сильным. Вечером пошли к Асмусу. В квартире холодно — и топить, наверное, совсем не будут. Жена Асмуса показывала сшитые ею самой меховые чулки. Дочка сидит в ватнике и перчатках. Пришел Б. Д. Михайлов в военном, похудевший. Он говорил, что высадка американцев, — это демонстрация для нас, т. к. мы можем выйти из войны. Немцы с нами заигрывают настолько, что доклад Сталина — с купюрами, конечно, напечатан в немецких газетах. Что же касается похода немцев на Москву, то немцы пишут, что здесь Сталин поддался английской агитации…

— Будут ли бомбить Москву?

— Нет, зимой не будут, — ответил уверенно Михайлов.

Нас так убедили в невозможности второго фронта, что весь город, не обращая внимания на высадку американцев в Северной Африке и воззвание де Голля, где говорится, что американцы высаживают огромные силы, — говорят не об этом, а о том, что местоблюститель патриаршего престола назвал Сталина — «богоизбранным». За обеденным столом только и слышишь, что хвалят попов. П. Жаткин {317} в вагоне трамвая рассказал, как в Дорогобуже, — во время нахождения там немцев, — какой-то поп спас 80 красных в лазарете, приставив им по верующему, отдавал хлеб и деньги им. В церковном совете у попа находился профессор, следивший за либеральным попом и вообще досаждавший немцам. Вошли отряды. Командир одного расстрелял попа, когда тот пришел к нему, чтобы поздравить войско с занятием богоспасаемого града Дорогобужа. А через три дня расстреляли этого командира, оказалось, что его завербовали немцы, когда он сидел в концлагере для красноармейцев и откуда будто бы бежал.

Через Резника, — сам не осмеливается, — Фадеев предложил мне написать брошюру о семье рабочих, — вся семья воюет, — для ЦК ВЛКСМ, Мишаковой. — Он даже просил немедленно позвонить ему по телефону — о результате разговора, — сказал Резник, лысенький, маленький, с ласковыми глазами и постоянной улыбкой.

Я согласился.

Жена Пастернака просит его привезти касторового масла для светильника — взяв в Кремлевской больнице. Масла на вечер надо полстакана. Сколько же Пастернак должен его набрать?

10. [XI]. Вторник.

Днем был у Еголина в ЦК. Долго блуждал по переулку, разыскивал 4-й подъезд, нашел, и вид у меня был, должно быть, такой странный, что охранник, проверявший пропуск, долго и внимательно рассматривал его, и когда я пошел, он даже честь не отдал. Еголин, с гладкой головой, в очках и с постоянно недоумевающими глазами, сразу же спросил:

— Вы сюда навсегда?

— Более или менее, — ответил я, недоумевая, почему он меня спрашивает.

— Вы хотите поговорить о романе?

Он посмотрел на заметочки, лежавшие перед ним. Он читал роман давно. Оказывается, вокруг романа «Проспект Ильича» создалось целое дело. Здесь мои письма к Щербакову, отзывы редакторов письмо «Нового мира» ко мне. Но «дело» оказалось не у Еголина, а у Александрова. Еголин же слабо помнил роман, и все его замечания сводились к тем замечаниям, которыми меня наградил «Новый мир». Я сказал ему:

— Редактора Гослитиздата считают роман оторванным от жизни. Мне перед ними не хотелось бы настаивать на обратном — издавать роман, я предпочел бы издать его в «Молодой гвардии».

Лицо Еголина оживилось:

— Хотя Гослитиздат находится у меня в подчинении, но должен сказать, «Мол[одая] гвардия» работает лучше. Гослитиздат продержит, и не издаст.

Кого бы я ни встречал и с кем бы ни говорил — мой роман никого не трогает. Или я не представляю большой ценности, или же, если представляю, то на искусство всем наплевать! Да и вообще, об искусстве никто не говорит.

Под конец, Еголин, опираясь на эту, якобы — «оторванность от жизни» в романе, — желая приобщить меня к жизни, — он сказал:

— Вам лучше жить в Москве. Вы, где, в гостинице? У вас, ведь, кажется, есть квартира?

— Да. У меня в Ташкенте дети…

— И пусть они — в Ташкенте. Немцы пишут, что следующее наступление будет на западном фронте. Возможны бомбардировки Москвы. Мы никому не рекомендуем перевозить в Москву семьи… Ну, так. Приходите, звоните, если нужна будет помощь, помогу.

Вечером пришел Н. Никитин, — смирный, потерявший все свое нахальство былое и уверенность, голодный Андроников, сонный, и с жадностью евший хлеб, Б. Д. Михайлов в сапогах и брюках с наколенниками, рассказывавший, как пять суток шли две армии из окружения, как, спеша на спектакль группы вахтанговских актеров, его знакомый капитан наскочил на мину и взорвался. Был дождь, — надо было расстрелять часового, что пустил капитана на минное поле, — и комполка приказал написать, что капитана разорвало вражеским снарядом. Другой раз разорвало корову, — бойцы стали подбирать мясо. Животные в лесу привыкли к людям, а люди, занятые взаимным истреблением, животных не убивали. У Михайлова росло двое зайчат. Брюхо у них стало паршиветь, подстилка мокрая. Какой-то боец посоветовал сделать внизу решетку. Зайчата поправились, ели капусту. Затем он их выпустил в поле. Дня через три, обходя поле, он нашел их в противотанковой щели. Щель узкая и глубокая, — бедные зайчата сдохли там. Идет обстрел, — но кричит кукушка, переговариваются глухари, ласка бежит вдоль воронки от снаряда. Михайлов сказал: