Всеволод Иванов - Дневники

Звонила О. С. Войтинская, предлагала вступить в штат «Известий».

«Военно-Мор[ское] изд[ательст]во» предложило ознакомить их с романом «М[атвей] Ковалев» {339} . Я дам. В конце концов не все ли равно, где печатать? Лишь бы скорей вышло.

Читал М. Карина [13]«Классификация выводов». Любопытно.

Письма от ребят. Они еще спокойны, не знают, что им ехать в Москву.

Днем перерабатывал роман, вечером позвонил Ливанов и я пошел к нему. Вхожу, он стоит пьяный, бледный посередине комнаты. — Что такое?

— Я думал дать ему по морде. Но вспомнил Ваську (сына) и решил не буду. Еще убьет.

— Да кого?

— Охлопкова. Вошел ко мне: «Дай водки». У меня на столе пол-литра: «Я достал для дружка, Всеволода Вячеславовича хочу угостить». — Он выпросил полстакана. Дал. Обнимаю его, а у него во внутренних карманах, с обеих сторон — по бутылке водки. Ну не сука ли?

Выпили. Ливанову мало. Он затосковал. Звонит к Шостаковичу — уехал. К Толстому — дочь больна менингитом. К певице, жене Гаркави {340} — уехали. К дирижеру Самосуду {341} — спать ложится. К Довженко — тоже спать ложится, завтра надо работать… Тьфу! Берет трубку:

— Корнейчук? Сашко! Это Ливанов говорит. Я, Сашко, в твоей пьесе играть не буду. Отказываюсь. Почему? А сейчас приду, объясню… — Ко мне, пьяно улыбаясь, — видишь, как говорить надо, с ними, сволочами. Пойдем.

— Пойдем, сначала, в ресторан, может быть, там достанем.

Пошли в ресторан, пустой, холодный. У дверей стоит пьяный милиционер и громко, матерно, ругает директора, который не дает водки. Столики без скатертей. Свет в одном углу ресторана. Обедают в пальто. Нашли директора, седого, в смокинге, воротничок и манишка проношены до дыр.

— Разрешите познакомиться, Ливанов, народный артист, лауреат. Вс[еволод] Иванов — лауреат… Ваше имя?

— Сергей Иванович.

— Какое хорошее русское лицо! Вы русский и я русский. Мы бьемся с немцами…

— Да, вот двух сыновей подставил…

— Двух сыновей. А самому?

— Самому 75. Четыре войны видал.

— Ай-яй-яй… Я вас в «Стрельне» видел?

— Нет. Я был директором «Яра». Я вывел в люди Плевицкую, Собинова…

— Ай-яй-яй! Сергей Иванович, дайте водки.

— Водки нет!

И так в продолжение часа. Ливанов хвастался Россией, седыми бровями и голубыми глазами Серг[ея] Ивановича, собой, мной, Худож[ественным] театром, а лакей холодно говорил:

— Водки нет!

Наконец Ливанов сказал:

— Ну, черт с ним. Пойдем к Корнейчуку. Тоже сволочь, но что поделаешь.

— Может не ходить?

Пошли. Получилось черт знает какое хамство. Борис, видимо, считая В. Василевскую за дуру, кинулся к ней с комплиментами — гордость полек, грация, строгость, красота. Где-то он видел ее фото — красивая, с обнаженными руками… Не только слушать, но даже и писать сейчас противно. Ванда Василевская, умница, страшно злилась и перебирала чашки, чайник, кипевший на плитке, ответы ему несложные:

— Но, у нас нет водки.

Ибо Ливанов после каждого комплимента просил водки. Затем он начал хвалить свою жену — «немыслимых польских кровей! — Когда ехали в Париж, то в поезде офицеры встали, услышав ее фамилию. Королева». Все это становилось невыносимо скучным. Он говорил один все время. Я подошел к нему и сказал:

— Пойдем, Борис! Я знаю, где достать водки.

Он, к удивлению, встал и пошел. Я сбегал в номер и выпросил у Тамары четверть литра. Ливанов выпил и успокоился. Пришел Р. Симонов {342} , ночующий у Ливанова, седеющий, в цветной жилетке, величественный король, уже снявший грим. Я ушел.

5. [XII]. Суббота.

Скользко. Падает снег. Идти трудно. Я побывал в клубе писателей, съел отвратительный обед, зашел к дочери Мане, но никого там не застал, пошел по книжным магазинам — книги плохие втридорога, продавцы все незнакомые, меня никто не знает. В филателии, в течение года не поступало марок Отечественной войны. Устал. Иду сутулый, унылый. Толпа, как из помойного ведра вынута.

— Товарищ Иванов? — слышу голос.

Вглядываюсь. Лицо незнакомое. Командир. Навеселе, явно.

— Да.

— Разрешите представиться, товарищ Всеволод Иванов. Гвардии подполковник Корольков. Сибирскому казаку — от Донского привет. До свидания.

Идет.

— Позвольте, товарищ Корольков. Да вы хоть расскажите, кто вы такой.

— Не могу. Отпущен на один день из-под Ржева. Иду, разношу приветы. Пишите книги, Всеволод Иванов, а мы будем рубать немцев.

И ушел, чудак…

Вечером пошли к Надежде Алексеевне. Она сидит в спальне. Палисандровая кровать покрыта синим вышитым китайским покрывалом и украшена деревянной гирляндой, цветы, туалетный стол, сферический столик из карельской березы, столик красного дерева. Она сидит в собольей шубке на кушетке красного дерева, прикрыв ноги пледом. Седая дочь Шаляпина {343} рассказывает о том, как управдом расхитил архив ее отца, как племянник Шаляпина жил на то, что он «племянник», как она читает от Литературного музея, чтецом, тут же Зильберштейн {344} , редактор и бестия. Надежда Алексеевна стала жаловаться на Ливанова: пришел в гости, выпил, говорил о себе и жене весь вечер, не дал играть Шостаковичу, заставил молчать А. Толстого, — и просидел до 9-ти часов утра.

Жена Толстого принесла фотографию мужа и карикатуры. А[лексей] Н[иколаевич] давал пояснения, а затем произнес:

— Прогнозы. Немцев побьем. Сейчас сокрушают Италию. Ведь что сказал Муссолини? Представьте, что вождь, скажем, Сталин, — сказал бы «Бегите из городов в деревню», что бы с нами сделалось? Гм… Убежать можно, даже в пещеру залезть, а карточки от кого получать, продовольствие?

Когда шли по Б[ольшой] Никитской, из переулка, где находится «Гудок», выскочил и побежал по улице человек. Освещение тусклое, еле разберешь. Из переулка истошный крик — не то зарезали, не то обобрали:

— Держите, держите!

Никто не держит. Так он и убежал. Я подумал — побежать? Но, куда — ни фонарика, ни револьвера…

Михалков, — его заиканье признали за ранение, — носит ленточку тяжелого ранения. Кружков из «Правды» был редактором фронтовой газеты, Михалков поехал туда за орденом. По этому поводу кто-то составил эпиграмму:

Возвращаемся. Нам вручают извещение в гостинице — к 8-му числу очистить номер, т. к. срок истек.

6. [XII]. Воскресенье.

Заканчиваю правку романа. Роман стал ясней, но стал ли он лучше — сомневаюсь.

Читал у Ванды Василевской и Корнейчука «Вулкан». Прошло немножко больше года, — и как далеко все это, и как грустно читать! И такое впечатление милой грусти было у всех.,

7. [XII]. Понедельник.

Вечером М. Ройзман {345} принес странное сообщение. Вчера Лозовский собрал писателей, работающих в Совинформбюро, и ругательски ругал перед ними союзников и в частности Англию, называя их и некультурными, и обманщиками, и т. д. Писатели разошлись в смутном настроении.