Всеволод Иванов - Дневники

Какой-то рыжий человек с круглым лицом сказал мне за столом:

— Мы все буддисты?

— Почему? — удивился я: вчера я читал как раз книгу о буддизме, изданную в Питере в 1919 году. — Почему?

— Буддизм считает достаточным для человеческого насыщения сорок два глотка. А мы делаем значительно меньше.

«Боже мой! Видимо, я брежу», — подумалось мне. И сейчас мне это кажется очень странным, тем более, что недавно я записывал нечто подобное, и как раз тогда же раздался под окном автомобильный гудок. И сегодня то же самое.

1. [I]. Пятница.

Новый год встретил с Корнейчуком, В. Василевской и Бажанами. Куда-то ездили, сидели в избушке у жены партизана, Бажан разговаривал с дочкой, успокаивал ее. Затем — в коммутаторной будке какого-то завода — искали Меркурьева, хотели к нему поехать, кажется, наговорил дерзостей В. Василевской, которая вздумала меня учить… пришел домой в 7 часов. Вечером пришел Николай Владимирович и долго рассказывал о Первой войне с немцами, доказывая, что и тогда было страшно. Радость и вместе с тем опасения — а вдруг сорвется, — по поводу окружения немцев под Сталинградом. — Напечатана моя статья в «Гудке».

2. [I]. Суббота.

Вечером пошел к Пешковым. Ну, тот же вежливый разговор — о тех, кто у них был вчера. Е. П. рассказала о старушке: ждала прихода немцев. У старушки 18-летняя внучка. Чтобы девочку не изнасиловали, старуха решила откупиться угощением: достала пол-литра водки и селедку. Кто-то донес. Старуху посадили. Город не взят немцами и поныне, а старуха сидит.

Умер актер Новосельцев {370} , игравший в «А. Пархоменко» роль Быкова. У него был диабет, — а какой же возможен режим в Ташкенте?

3. [I]. Воскресенье, 4. [I]. Понед[ельник].

Ничего не делаю. Читал даже мало. В голове — пустота, в душе — недоумение. Зашел к Ан[не] П[авлов]не. Живут в холоде, голоде, а девочка Маня — мечтательница. Несчастье! Вот 7-го день рождения, а что ей подарить — не знаю. Тоска. Шлепал по столице в рваных калошах и ботинках. С неба валом-валит снег, с крыш капает… и такое впечатление, как будто тебе прямо в душу.

5. [I]. Вторник.

Зашел к Ольге Дмитриевне Форш в ее голубой особняк. Она вернула мне мой орден {371} , который брала «на подержание». Не помог ей мой орден! С пьесой о Кр[ещении] Руси что-то неопределенное: Судаков потребовал от Храпченко два хора, Большой театр… и еще что-то! Вот тебе и митрополиты! Сегодня есть письмо от Сергия к Сталину и благодарность Сталина, ответная. Попы пожертвовали 500 тыс. и обещают еще. По этому поводу Ольга Дмитриевна сказала:

— Мы ничего не стоим. Что вы можете пожертвовать?

— Две тысячи.

— А мне и две трудно. А протоиерей Горьковской церкви (нет, вы вдумайтесь в иронию) жертвует 100 тысяч. То ли еще будет.

— Чему быть?

— Говорят, еврейские погромы уже есть.

— Глупости!

— Ну, дай бог, чтоб глупости. А то Мариетта (М. Шагинян) в партию записалась, я думаю — не к добру. Она плачет, радуется. Чему, дура!

Я рассмеялся.

— Верно. Ведь она-то умная, а здесь вывеска нужна, а не ум. Вот мой кузен, Комаров, — у него вся спина в язвах, от лишая, подхватил где-то в Монголии, цветочки рассматривал, босиком, в болоте…

— Помилуйте, Ольга Дмитриевна! В Монголии болот нет.

— Высохли что ли? Ну, да их, болота! Я говорю о другом. Кузен по поводу юбилея Ньютона хотел речь сказать. Он говорит хорошо. Не дали. По бумажке надо, говорят, читать…

— Отказался?

— Куда там к черту, откажешься…

— Ну, почему же. Если настаивать…

— Посмотрю я, как вы будете настаивать в семьдесят лет-то…

— Я и сейчас-то не очень.

Она расхохоталась. Пришла жена президента. Я побоялся, что пригласят обедать (не потому, что я не хотел — все время есть хочется), а потому что могут подумать — обедать пришел, да и то Форш изумилась, что я пришел рано. А рано я пришел потому, что хочу зайти в гостиницу, узнать — нет ли телеграмм и писем от детей, а по дороге посидеть часик-другой у Бажана.

Вчера Союз прислал мне следующую бумажку, текст которой привожу целиком: «С Новым годом, дорогой товарищ. НКТ СССР помог мне оправдать взятую на себя общественную нагрузку: зайдите, пожалуйста, в Союз Писателей к Валентине Михайловне и получите 500 гр. шоколада ценой 34 руб. С приветом О.С.» Дальше неразборчиво, а жаль — надо б фамилию этого идиота записать в дневник. Шоколад выдавали в секретной комнате, по особому списку, Кашинцева чуть приоткрывала дверь и смотрела — кто стучит. Как бы то ни было, я взял шоколад с радостью, и отложил его — будет чудесный подарок приехавшим ребятам, если к тому времени в кабинет не влепят бомбу.

Все повеселели: три дня подряд наши берут по городу. Правда, города не ахти какие (Великие Луки, Моздок, Чернышков), но все же города, а главное — надежда. В газетах уже начинается победный визг фельетонистов, — и это отвратительно — до тех пор, пока не взяли Смоленск, ибо тогда и у меня голова закружится.

6. [I]. Среда.

Встреча с партизанами в санатории «Лебедь». Записывал рассказы их часов пять. Устал, писать не буду в дневник, так как почти все уляжется в статьи, кроме разве одного утверждения старика Бошко:

— Партизанить сейчас труднее, чем в 18-м году. Не потому, что я старый. А потому, что немец стал умнее. Он нас — расслаивает.

7. [I]. Четверг.

Рождение Мани. Подарил ей полфунта дрянных конфет и кусочек шоколаду из того, что мне дали в Союзе. Она была счастлива и довольна. У них по-прежнему холодно, хотя времянка горит целый день.

«Известия» обещали позвонить в Ташкент, но, конечно, обманули.

8. [I]. Пятница.

Написал статью — партизаны-железнодорожники для «Гудка» {372} .

Из Ташкента ни писем, ни телеграмм. Буду опять просить «Гудок» помочь. Вчера, на имя Тамары, получил в гостинице письмо. Оно шло 1 месяц и 3 дня из Ташкента.

Позвонил в «Новый мир» узнать о судьбе своего романа.

Говорит Дроздов:

— Я должен вам, Всеволод Вячеславович, сообщить неприятное. Щербина (редактор «Нового мира») думал-думал и решил не печатать романа. Он мотивирует тем, что роман — надуманный. Очень талантливо написано, но надуманно.

— Что же он раньше этого не сказал?

— Мне бы хотелось, Всеволод Вячеславович, чтобы вы не отвращались от нашего журнала.

— Не буду уверять вас, A. M., что я чувствую к вашему журналу восторг. Тем более, что вы ведь могли отвергнуть сразу, а не заставлять меня переделывать два месяца.

Тот что-то промямлил.

Я говорю:

— Пришлите мне экземпляр.

Дроздов обрадовался, словно я его хотел смазать по роже, да промахнулся:

— Да, да, сегодня же. Какой номер вашей квартиры?

— Сорок два.

Неудачный номер!

Теперь долго, с месяц, наверно, буду думать, что все, что я пишу — надуманное. Как будто вся литература вообще — до Библии включительно, — не надумана. Но, бездарно надуманная литература кажется более убедительной. «По Сеньке и шапка», — как сказал бы Лозовский.