Владимир Высоцкий - Четыре четверти пути [Сборник]

Совершенно умилительную помню сцену в нашей гримерной в Софии. Мать и отец, смущаясь, знакомят Володю с сынишкой, и сей последний, пяти лет от роду, защищает право на персональный автограф от поэта: он исполняет с прелестным акцентом фрагменты из песен Высоцкого… Если хотите, предлагают родители, он будет петь очень долго — он знает почти все, что есть у нас в записи…

Мы были во многих городах Болгарии. Прием оглушительный, страна влюбила всех работников театра в своих людей, в свои красоты, в свой юмор, музыкальность и так далее. Любой приезд сопровождался единым ритуалом. Хлеб-соль и национальные одежды встречающих. Затем тут же, на центральной площади Стара-Загоры, Пловдива, Чирпана или Тырнова, мы дарили тысячам чудесных лиц композицию из поэтических спектаклей. Война и Победа, общие беды и дружба витали над этим ритуалом. И надо было видеть, каким особым подарком для города (и для нас тоже) было финальное исполнение песни «На братских могилах…» Владимир Высоцкий интонацией своих песен, выражением глаз, движением руки по гитаре исключал напрочь понятия формализма, отписки, «галочки», процедуры… А когда пел о войне… ну уж это всем давно известно.

После Болгарии — гастроли в Ростове-на-Дону. У Высоцкого никаких перемен в режиме дня. Его так же раздирают на части. Он так же откликается на приглашения коллег или начальства и так же таинственно исчезает с «неизвестными трудящимися»… Правда, в Ростове его опекал наш общий приятель — яхтсмен из Куйбышева Сева Ханчин. Поэтому «исчезновения» мне были ясны и трогательны, ибо Володя, очевидно, предпочитал отдыхать душой среди нормальных «нетитулованных» работяг, которым с особой щедростью присваивал звания «друзей Высоцкого». То есть опять восстанавливал справедливость и в вопросе титулов… От Севы и его друзей в часы отдыха он много ценного для себя узнавал и в области спорта, и в практике яхтовождения (не без риска для хозяев), и вообще по вопросам жизни людей. Володе, видимо, было очень спокойно с такими друзьями: он знал, что они его любят, но никогда не побеспокоят суетой, допросом, они всегда естественны и надежны.

Высокопоставленные друзья ценят в художнике… бескорыстие: лишь единицы из них добровольно приведут в действие свою высокопоставленность. А эти друзья — из числа пешеходов земли — будут помогать неустанно и некичливо, именно они способны спасти в страшные минуты…

Из Ростова летали в Волгодонск, давали концерты в Азове и Таганроге. Не удержусь от нескромной детали. Очень веселое было настроение в Таганроге. Попали в гости к зрителям, задирались, «мальчишничали» друг с другом (четверо нас было), потом ухаживали за девушками озорно, благородно и безрезультатно. На пороге дома А. Чехова шутили в пользу этих «чеховских барышень», искали глазами вишневые сады, Володя смачно цитировал только что сыгранного с блеском Лопахина, а вспомнив, что отсюда родом мой однокурсник, к которому мы с единодушной симпатией относились, сочинили на пару двустишие: «Где родились Высоковский и Чехов, нынче гуляют Высоцкий и Смехов». В Москве сообщил об этом Высоковскому, а он вернул мне воспоминание позже — тогда, когда в ответ уже не смех, а слезы.

По ассоциации с яхтами и интересом к новым «видам транспорта» хочется связать воспоминания о. страсти к движению.

Море и небо — особая тема в его песнях. Летчики — это люди, которым он множество раз доверялся, и они платили ему любовью и отвагой. Например, отвагой безбилетного провоза пассажира. Это исключение из правил делалось, конечно, для исключительного человека. Старенький самолет из Одессы в Измаил. Человек 15 жителей. Все сидят рядом, шум моторов невообразимый. Высоцкому мешает восторгаться… насморк. Он учит меня, мучая себя: вот что надо делать, если заложило уши… «Гляди и повторяй: я быстро жму двумя пальцами слева, двумя справа на уши и на ноздри и часто-часто сглатываю. Прошла закупорка — все равно дави быстро-быстро, часто-часто». Мне не надо, но он требует! И сам без передышки жмет, и на меня давит. Я тоже жму, раз ему надо, а он придирается, корректирует мое исполнение. Я думаю: мне-то не нужно, но ему, видимо, так легче, веселее? Может, учительство отвлекает его от противности процесса. А когда сели в Измаиле, он быстро пробежал к встречающим и сообщил, что самолет — ветеран, что летит смешно, но что у нас заложило уши, поэтому мы не заметили, как долетели. Нет, он не наивен до такой степени, наедине он мне скажет чуть позже: «Ты не смейся, чудачок, ты теперь уже научился растыкать закупорку — ты еще меня вспомнишь».

Вот я и вспоминаю…

Самолет Одесса — Москва. Рядом с нами — Андрей Тарковский, у которого 7 лет лежит фильм «на полке». Скоро он выйдет, и всё будет отлично, а пока Высоцкий обсуждает с режиссером идею «Гамлета» (это за 4 года до нашего спектакля). Тарковский говорит, что он с удовольствием поставил бы в Англии, тогда бы 2 месяца — на освоение языка и контакт с актерами, а еще 2 — собственно постановка. И что надо реализовать метафору о кровавом времени, должно быть много крови, в Англии это пройдет. Всё это обсуждается не без юмора. Вдруг оба напряглись: затих один мотор. Высоцкий комментирует выкладками о возможностях нашего самолета. Опять напряглись: ничего себе, второй заглох. Я отвлекаю вопросом: сколько осталось, мол, и успеем ли до оглушения тех приземлиться. Нелестно отзывается обо мне сосед, продолжает рассказ о двигателе, о шасси, еще о чем-то темном для меня. Через некоторое время оба заявили, что третий тоже заглох. Правду сказать, следов испуга я не заметил, но озабоченность и интерес к возможностям аэромащины явно повысились у моих соседей. Я перебиваю, нервно задираясь пародией на эрудицию Высоцкого: «Володя, чего волноваться! Ты же отлично знаешь аэрогидрофаллические потенции нашего лучшего в мире парапсихофюзеляжа, а также — какая прелесть, скажи, этот наш турбоэлектронный, ангелохранительный и вместе с тем совершенно шестикрылый аэро…» «Дурак!» — резюмировал Высоцкий. И сразу же оба успокоились: вновь загудели из трех «отдохнувших» целых два!

Потом я выяснил, что шутливо-бодро-озабоченное состояние духа прикрывало настоящее волнение, и уж я-то совсем зря острил, ибо не понимал, чем в самом деле грозил этот рейс.

Из наземных видов транспорта, любезных сердцу поэта, выделю автомобиль и лошадей. Причем, его бы воля, он бы второе повсюду вернул на первое место. На любых съемках, где полагались скачки, проскачки или просто езда на телеге, Высоцкий, по всеобщему воспоминанию, впадал в младенческий восторг, и останавливать его по дороге в седло было опасно для жизни. Когда в 1976 году театр, гастролируя по Венгрии, остановился на экскурсию под Дебреценом, нам неосмотрительно предложили быть зрителями объезда табуна… Помню: хрупкий охотничий домик, широчайшее поле, чернеющий в глазах дикий табун, одного обгонщика перед лицом скачущей братии, гудящую под ногами землю и Высоцкого, дрожащего от счастья. Натравил переводчицу на обгонщика, тот, как интеллигентный хозяин, разрешил и… Пока Володя дрожал от счастья, мы, конечно, дрожали от страха. Необъезженная лошадь плюс табун и минус знание венгерского языка. Мы хором отговариваем: завтра в Дебрецене «Гамлет»… Рядом с Володей водрузился на дикую лошадь Виктор Семенов… Ну, все-таки их двое — это почему-то слегка успокоило. Кончилось все благополучно, но безрассудство налицо. Гораздо приятней было наблюдать Высоцкого на лошади… в Ленинграде, возле Кировского театра. Во время наших гастролей к служебному входу дворца, откуда мы вышли после репетиции — кто к автобусу, кто к такси, кто пешком, — вдруг подъезжает (или подскакивает, подрысивает, словом, подцокивает) группа спортивных лошадей. Нечего и сомневаться, что Высоцкий здесь не нуждался в переводчике с венгерского. Наездник добровольно и влюбленно скатился с коня, и Володя гордо удалился в сторону Невского проспекта. Эффектная была компания.