Овидий Горчаков - Хранить вечно

Всех девчат — вот обида какая! — отделили от ребят, разбили на роты, взводы, отделения, прямо как в армии. Но вместо винтовок раздали новенькие блестящие лопаты с длинными черенками. Каждой роте выделили участок, каждому землекопу — тоже. Ширина — полтора метра, длина — семь метров, глубина — три метра. Норма — девять кубометров в день. Мастер показал, как держать лопату, откуда начинать, как снимать дерн, куда выбрасывать землю. Работа подвигалась медленно. Через час-два невыносимо начинала болеть спина, градом лил пот, покалывало сердце, саднило намозоленные руки, но Вера упрямо продолжала копать, вплоть до пятиминутного «перекура». В обед раздали из котла полевой кухни по половнику пшенной каши в жестяных кружках. Многие девчата сбросили одежду, оставшись в трусиках и лифчиках. Загорать так загорать. К вечеру все обгорели до волдырей. У сибирячки Веры пунцово пламенел нос, горели алые плечи. Первый день на труд-фронте показался Вере самым длинным и тяжелым в ее жизни. Только к вечеру подкатил водовоз с бочкой воды. Потом — снова два долгих-долгих километра до полевой кухни. И снова — кружка жидкой пшенки. Кто-то из девчат разревелся. Вера с возмущением отвернулась от этих жалких слез. В тот вечер впервые не пели песен. В сараях, далеко от деревни, спали как убитые. А утром чуть свет опять за лопату. И так много-много недель подряд, безо всяких выходных, по двенадцать часов в сутки. Работа эта была бы невыносимой, не будь она добровольной, если бы комсомольцы-москвичи не понимали, как она нужна фронту, Москве.

В конце июля над окопами стали появляться «мессеры» и «юнкесы», и Вера увидела первую кровь, первых убитых и раненых. Всем сердцем прочувствовала она горе народное, когда потянулись мимо окопов на восток скорбные колонны беженцев из западных областей.

Особенно трудно приходилось на рубеже Ржев — Вязьма. Командовал строительством начальник инженерного управления фронта генерал-майор Невский. Вера только мельком видела этого генерала, когда он приезжал подбодрить молодежь. Ей не дано было знать, что в ноябре того же года генерал Невский, закончив большую минно-подрывную операцию, связанную с обороной Харькова, отдаст команду взорвать радиоминой генерала фон Брауна, коменданта и начальника гарнизона оккупированного гитлеровцами Харькова.

Несмотря на кровавые мозоли, Вера подавала пример подругам, вырабатывая норму и смеясь:

— Вот и первая профессия: землекоп!

В самые трудные часы вспоминали, как Павка Корчагин строил железную дорогу…

Первое серьезное столкновение с трудностями заставило приуныть кое-каких горе-романтиков, но не такова была Вера. Она не могла изменить самой себе. Да и что Юра подумал бы!

В начале сентября студентов-старшекурсников отозвали в Москву на учебу.

…В это время я был совсем близко от Веры — рыл окопы полного профиля и эскарпы близ Рославля. Немцы прорвали фронт. Начали операцию «Тайфун», рванулись снова на восток, и моя рота лишь с огромным трудом сумела погрузиться в последний эшелон на станции Снопоть, что в сорока километрах восточнее Рославля..

Вот почему так понятны, близки и дороги мне такие строки из письма Веры родным:

«Вы, наверное, очень беспокоились обо мне. Ничего страшного нет. Я ездила по специальному заданию, как и все комсомольцы Москвы. Мы строили укрепления. Теперь идешь по Москве и видишь плакат: «Что ты сделал для фронта?» И чувствуешь удовлетворение, что что-то сделала…»

Для многих, для большинства из нас трудовой фронт явился прикосновением к подвигу. Рыть ловушки для вражеских танков по двенадцать часов в сутки под бомбами и пулеметным градом нам было не легче, чем Павке Корчагину и его друзьям прокладывать зимой в лесу железную дорогу, чтобы дать дрова городу. Но мы не считали свой труд подвигом. Другое дело — в Красной Армии. С какой завистью провожали мы глазами проходившие и проезжавшие на фронт маршевые колонны. Сколько в этих колоннах шагало безусых ребят в касках и шинелях, ребят, которые были всего на год, на два старше нас!

Вера была по-настоящему счастлива, вернувшись в Москву. Столицу трудно было узнать. Во все глаза смотрела Вера вокруг. Москва стала по-военному суровой, настороженной, готовой к обороне. Аэростаты воздушного заграждения в небе, зенитки на крышах больших домов, камуфлированные краской и ветками грузовики с красноармейцами И ополченцами на улицах. Вокруг города, оказывается, тоже строили пояс обороны. Витрины магазинов заколочены досками, обложены мешками с песком. Меньше стало на улицах детей — многие эвакуировались. Первым делом Вера поехала на Красную площадь и поразилась, увидев, что Мавзолей Ленина обшит для маскировки от воздушных налетов досками и брезентом и расписан под жилой дом. Золотые купола Кремля закрасили серой краской, исчезли рубиновые звезды, брусчатка Красной площади стала разноцветной — на ней были изображены крыши домов.

Выйдя на Кремлевскую набережную, Вера заметила, что и на самой реке построены макеты небольших домов, а на Театральной площади она едва узнала в первый момент Большой театр, увешанный по фасаду декорациями, за которыми скрылись и колонны и квадрига Аполлона. Вера с огромным интересом осмотрела два сбитых немецких самолета, выставленных перед театром, — «Юнкерс-88» и «Хейнкель-III». Черные кресты в желтых обводах на крыльях, косая свастика на хвосте.

Позднее она ездила с подругами в Парк Горького смотреть другие трофеи — вражеские самолеты, обезвреженные бомбы вплоть до тонны весом. В «Дорнье» залезли мальчишки. На столах за оградой валялась униформа немецких асов.

С 18 июля ввели карточки на продовольственные и промышленные товары.

Жилось несытно, но Вера стала донором. Кровь молодой сибирячки возвращала к жизни наших раненых фронтовиков.

Шестого сентября Гитлер объявил своей армии о начале наступления вермахта на Москву, а 7 сентября в филиале Большого ставили «Лебединое озеро». В столице открылся театральный сезон. Правда, театры, кино, рестораны работали только до 10.45 вечера. Комендантский час длился с полуночи до четырех утра. Работа теперь начиналась на полчаса раньше, а кончалась на три часа позже. По-военному строго и скупо Москва отметила столетие гибели Лермонтова. (Не везло Вериному любимому поэту — столетие его рождения пало на первый год первой мировой войны!)

Никто не отключал в комнатах черные тарелки репродукторов городской радиотрансляционной сети: ждали привычного объявления: «Граждане! Воздушная тревога!..» У двенадцати станций московского метро с вечера стояли очереди стариков, женщин с детьми. Тринадцатую станцию — «Кировскую» — отвели правительству, Генштабу и дипторпусу. Поезда кончали ходить в 20.00. Спали москвичи на перроне и на путях, принося с собой постели или газеты. Когда кончалась тревога и по радио передавали долгожданные слова диктора штаба ПВО, все эскалаторы работали только вверх. Театралы, застигнутые воздушным налетом во время спектакля, спешили в метро, а актеры в гриме и костюмах шли на крышу ловить «зажигалки». Даже звери в цирке и те привыкли к бомбежке. Одно время самолеты врага появлялись под грохот зениток регулярно между 22.00 и 22.15. Летели нахально тройками, но с них быстро сбили спесь. Все помнили подвиг Талалихина, первым таранившего немца в московском небе. А первый «юнкере» под Москвой сбил известный летчик-испытатель (ныне писатель) Марк Галлай.