Овидий Горчаков - Нина, Ниночка...

Лично я не успел познакомиться с Ниной Костериной — в в/ч 9903 я пришел позже, после трудового фронта, но мне кажется, что я знаю ее лучше, чем многих друзей, с которыми ходил в разведку.

Что остается от человека? И мало и много. От миллионов мальчишек и девчонок, ушедших на войну, осталось дома по несколько фотокарточек, тонкой пачке писем, невысокой кипе школьных тетрадок. И память о молодой жизни, принесенной в жертву.

Нина ушла в разведку, оставив целое богатство. Это богатство — четыре тетрадки ее дневника, с поразительной яркостью раскрывающего духовный облик тех, кому было семнадцать — двадцать лет, когда началась война. Ее дневник — это не только замечательный автопортрет самой Нины, это обобщенный портрет моих однолетков, и я не знаю портрета более верного, яркого и глубокого.

Я перелистываю тронутые желтизной страницы, исписанные три-четыре десятилетия назад, и перед глазами, как живые, встают ребята моего класса — восьмого, девятого, десятого. Ведь мы с Ниной учились по одним учебникам, читали одни и те же газеты и книжные новинки, ходили в театр и кино на те же постановки и фильмы — словом, жили одной жизнью, жизнью старшеклассников и студентов, комсомольцев Москвы.

Нина без кокетства считала себя самой заурядной девушкой. Она и дневник свой назвала «Дневник обыкновенной девушки». «Талантов у меня нет никаких…» А дневник ее обнаруживает немалый литературный талант, удивительно острую наблюдательность и крепчайшее нравственное здоровье.

Нина считала себя некрасивой и страдала от этого.

«Мои дорогие родственнички часто же говорят мне, что я некрасива. Спасибо за любезность, но я сама это знаю.

Широкие, разросшиеся брови (отцовские), серьезная складка на лбу, глаза обыкновенные, нос картошкой, широкие скулы — это мое лицо. Чаще всего оно серьезное — брови сливаются, глаза сощурены, губы выдаются вперед. Когда смеюсь — скулы разъезжаются в стороны — монголка!

В такое лицо нельзя влюбиться. А полюбить?»

Вглядись, читатель, в фотографию Нины. Она явно недооценивала себя, напрасно сомневалась в себе. Красота ее не яркая, не броская, но глаза светятся умом, в рисунке рта чувствуется недюжинная воля, упрямый, даже своенравный характер. И во всем облике сквозит очарование молодости.

«Папа полушутя говорил, что в нас бушует славянская кровь с татарской закваской… «Да, скифы — мы… с раскосыми и жадными очами…» «Правду мне кто-то сказал, что и облик и характер у меня азиатский…»

Предки ее были волжанами, крепостные люди, бурлаки. Быть может, были пугачевцами Костерины. Прапрадед бежал от кабалы, стал разбойником. Прадед, тоже крепостной мужик, славился буйным нравом и богатырской силушкой. Дед был заводилой в революцию пятого года, дочиста спалил имение барина, в гражданскую бил Колчака. Отец Нины партизанил против белых. Нина с детства заслушивалась его волнующими, яркими рассказами о буйной партизанской вольнице на Волге и на Кавказе. Эти рассказы отца глубоко и навсегда запали ей в душу.

Русская природа — вот ее первая религия.

Пятнадцатилетней Нине крепко повезло в жизни — родители взяли ее на Волгу, дали ей возможность испить воды из матери русских рек и прикоснуться сердцем к родной земле, ощутить свою кровную связь с волжской деревней — родиной ее предков. Она научилась плавать и грести, по-бурлацки тянуть бечеву, ловить рыбу, полюбила лес с костром и шашлычком. Можно сказать, что ее жизнь началась с леса и лесом кончилась.

«Всю ночь не спала — стояла на носу парохода и смотрела на Волгу. Тьма, ветер. По небу бежали тучки. Между ними загорались и гасли звезды, но было в этом что-то тревожное и таинственное. А внизу, во тьме, грозно шумит и плещется Волга… Только огоньки впереди — белый и красный, и меж ними наш стремительный бег сквозь бурную, шумную ночь…»

Это словно пролог, увертюра к той буре, что оборвет и дневник и жизнь Нины.

Любовь к природе, к родному краю вызывает поэтическое чувство в душе юноши или девушки. В душе пробуждается поэзия. Тянет к стихам, к книгам. А книги раскрывают огромный мир искусства, зовут к музыке, к живописи. Вот этот путь и прослеживает Нинин дневник — путь к подвигу.

Нина вовсе не была примерным, образцово-показательным ребенком, отличницей. Попав в озорную компанию, она любила поозорничать. «Вне школы мы самые разухабистые: звонить в подъезды, кататься на трамвайных буферах, прицепляться к ломовикам, скверно ругаться — вот наши занятия». Загоралась она как порох. Лезла в драку с мальчишками. Никого не боялась. Дерзила родителям. И ничего с ней не могли поделать ни дома, ни в школе, пока она сама не выправилась, не потянулась жадно к знаниям, резко оборвав дружбу с никчемной компанией. Когда одной из первых в классе она вступала в комсомол, уже никто на нее не жаловался. Комсомольской книжечкой она всегда гордилась, берегла комсомольскую честь. В классе ее выбрали старостой, нагрузили по комсомольской линии работой с октябрятами.

«Все же надо сознаться, что у меня жуткий характер. Я не переношу, когда со мной грубо говорят или кричат… я вспыхиваю». В дневнике писала она сначала больше о себе, чем о времени, но с каждой тетрадкой дневника время все упорнее вторгалось на его страницы. И рядом с игрой в фанты и «флирт цветов» и первыми танцами и поцелуями с мальчишками она вспоминала о потрясшей ее смерти Максима Горького, книги которого она, портя глаза, читала по ночам.

«Недавно умер Николай Островский, — сокрушенно писала она подруге по летним каникулам, проведенным на Волге. — Мы ходили смотреть его в гробу. Он умер тридцати двух лет. Ты читала его книгу «Как закалялась сталь»? Если нет, то прочти. Замечательная».

Через несколько записей: «Умер Орджоникидзе… Потеря за потерей: Киров, Куйбышев, Горький, Орджоникидзе — старая гвардия умирает…»

Но жизнь идет. Нина не пропускает ни одного фильма — смотрит с друзьями чаплинские «Новые времена», «Маленькую маму» с Франческой Гааль, три раза ходит на «Цирк» с великолепной Любовью Орловой.

Летом 1937 года она живет беззаботной дачной жизнью у родственников под Тучковом, часами купается в Москве-реке, собирает ягоды, ромашки и васильки у ручья, ездит по Минскому шоссе в Москву в кино и не знает, что придет сорок первый — и отправится она с разведчиками по этому самому шоссе, мимо Тучкова, по подмосковным дачным местам через линию фронта в тыл врага…

Нина описывает июльскую грозу, заставшую ее по дороге в Тучково, не подозревая, что военная гроза призовет ее к подвигу в тех же лесах, в тех же местах, где она безмятежно собирала ромашки и резвилась под ломаными стрелами молний. «Все, особенно Аня, моя новая подружка, ахали, вздрагивали от страха, жались, как овцы, друг к другу. А мне было весело: молниеносные сполохи и следом грохочущий гром вызывали странный дикий восторг. Хотелось петь и кричать».