Овидий Горчаков - Хранить вечно

Итак, командование назначило меня командиром группы. Такой ответственной, сложной комплексной операцией мне еще никогда не приходилось руководить, хотя я уж и не помнил, во скольких переплетах побывал за два с лишним года работы в разведке. Если операция пройдет гладко — прекрасно. А если немцы собьют один или оба самолета, если мы не найдем в лесу за линией фронта братьев-поляков, если мы не сможем до зари отправить обратно самолеты! Мерещились и гибель в объятом пламенем самолете, и плен, и пытки в гестапо. Трудно на войне людям с воображением!..

При свете фронтовой коптилки в отеле «Веселая жизнь» я написал письмо матери. Оно сохранилось, это письмо, и я привожу его здесь полностью. Вот что написано карандашом на двух вырванных из блокнота пожелтевших от времени страницах:

«14 мая 1944 года

Дорогая мама!

Пишу тебе, быть может, последнее письмо на аэродроме, откуда я улетаю в немецкий тыл. Тебе передаст это письмо майор из Генерального штаба в Москве, который улетит обратно, как только проводит меня.

Аэродром этот находится в Западной Украине, недалеко от Ковеля. Я готов был к полету последние полтора месяца, но различные обстоятельства задерживали вылет. Каждый день сидел я на аэродроме, но погода был нелетной. Сначала я должен был лететь с одним подполковником в группе из четырех человек, но теперь лечу вдвоем с радисткой.

Командование оказало мне большое доверие, так как посылает меня на очень серьезное задание.

Риска и опасности будет меньше, зато больше тяжелой работы.

Я лечу в партизанский отряд, а потом отправлюсь я Польшу.

Я сделаю все, чтобы выполнить задание. Или грудь в крестах, или голова в кустах.

На этот раз я не буду прыгать с парашютом — самолет летит с посадкой.

Но еще неизвестно, что опаснее — партизанский аэродром не внушает доверия.

Чувствую себя хорошо, даже очень — рана в порядке..

Главное, Родина верит в меня и дает мне настоящее задание.

Ладно, любимая мама! Не забывай меня. Поцелуй за меня сестер — Лялю и Ирочку.

Если сможешь, передай все это моей дорогой Тамаре. Я все еще надеюсь, что когда-нибудь она станет моей женой.

Горячо обнимаю и целую, люблю, твой сын.

Р. S. Наилучшие пожелания всем моим друзьям!»

Наспех написанное письмо я свернул треугольником, «Лена» тоже написала родителям, эвакуированным куда-то из ее родного Батайска. Мы вручили наши письма майору Савельеву уже у самолетов.

— Все будет хорошо, — оптимистически заверил меня майор. — Боевая ситуация, конечно, довольно острая, но ничего… Я надеюсь на тебя, Кульчицкий, крепко надеюсь!..

В этот раз по документам я «Кульчицкий». А «Спартаком» для Центра я стал давно.

В сумраке над аэродромом еще носились стрижи.

Мы молча обнялись с майором, понимая, что этот полет в тыл врага может оказаться моим последним полетом.

У самолетов, молча покуривая, стояли авиатехники. И от них тоже зависел успех всей нашей операции.

— Ну, «Спартак»! — взволнованно проговорил подполковник Леонтьев. — Крепко обнимаю тебя. Знаю, не подкачаешь! Ни пуха тебе, ни пера!..

— К черту, к черту!.. — Вот и вся моя прощальная речь перед вылетом в тыл врага.

Майор и подполковник жмут руку пилотам. Они в шлемах, в американских авиационных куртках из коричневой кожи на меху.

До костного хруста обнял меня Африкант Платонович, поцеловал трижды по-русски, щекоча усами:

— До скорой встречи, брат!

Увы, нам не суждено было снова увидеть друг друга.

Тамара села в первый самолет. Я во второй. Привязал себя к сиденью ремешками.

В свете ракеты вспыхнул прозрачный диск пропеллера.

«Удвашка», «кукурузник», «фанерка», «керосинка», «тихоход» — сколько прозвищ было у этого самолета, скромного любимца фронтовиков и особенно партизан. Этому самолету я был жизнью обязан — в июне сорок второго вывез он меня, тяжело раненного, в фанерной люльке под крылом, из заблокированного карателями Клетнянского леса…

И вот 14 мая, в субботу, снова летели мы на запад, в неизвестность. Снова летел я за хвостом ведущего самолета. Снова трепетно мерцал впереди, в ночной темноте, голубоватый огонек. Все тело пронизывала моторная дрожь. Крутыми кругами поднялись на большую высоту, выше трех тысяч метров. Я был легко одет и закоченел совсем по-зимнему — температура упала чуть не ниже нуля, а самолет, натужно ревя, все карабкался вверх, все набирал высоту. Византийского вида вершины высокой гряды перистых облаков еще отражали солнце, а внизу чернела бездонная пропасть.

Еще утром я не верил, что полечу. С тоской вспоминалась песня жаворонка над аэродромом, букетик лилово-голубых колокольчиков в банке из-под американской свиной тушенки, официантка Зоя, которую я больше никогда не увижу…

Тревожно смотрел я по сторонам. Если встретимся с ночным истребителем с черными крестами на крыльях и свастикой на хвосте — «аллее капут». Одним моим автоматом ППС не отобьешься. К тому же мы почему-то летим без парашютов. И скорость наша… Семнадцать лет назад Чарльз Линдберг летел из Нью-Йорка в Париж с большей скоростью.

А на одном только демблинском аэродроме, по сведениям нашей разведки, базируются 83 «хейнкеля», 20 «юнкерсов» и 35 «мессершмиттов», включая и ночные истребители «Ме110».

Мы не сомневались, что уже во время первого полета попали «на мушку». А теперь еще эти радиолокаторы!.. Чтобы сбить с толку врага, мы летели к нему в тыл не прямо, а с изломами маршрута. Ночь, на наше счастье, была темной, безлунной, воздух по-весеннему чист и ясен. Над нами, в зените, небо иссиня-черное. Вот и передний край — неровный, убегающий во тьму ряд красноватых, вспыхивающих и угасающих огоньков. Это отблески пушечных залпов, внизу идет артиллерийская дуэль. Огненный веер «катюш» накрывает позиции 2-й полевой армии генерал-полковника Вейса. Южнее — стык этой армии с 4-й полевой армией генерала Йозефа Гарпе. Слева по борту гроздьями, оплывая в серебристом сиянии, висят осветительные ракеты, снуют лучи прожекторов над полуразрушенным Ковелем.

Будучи военным разведчиком, я десять раз перелетал или переходил через линию фронта, но ни разу не волновался так.

Очень многое в эту ночь зависело от простой удачи.

Повезет или не повезет?

Много позднее я узнал, что в ту самую ночь наша авиация дальнего действия совершила крупный налет на эшелоны и склады врага на Брестском железнодорожном узле, так что основное внимание 6-го воздушного флота «Люфтваффе» было прочно приковано к Бресту.

Снизу бесшумно потянулся к нам, разгораясь, разноцветный пунктир трассирующих. Не помогли наши шумоглушители. Пилот Александр Грызлов прибавил газу, взял ручку управления на себя, еще выше, ближе к бледно-зеленым майским звездам взмыл самолет. Летим с максимальной скоростью — 150 километров в час. Забрались так высоко, что я опять увидел розовую полосу вечерней зари на западе, хотя солнце село давно — в половине девятого. Альтиметр показывал теперь почти 4000 метров. Застучало в висках. Стало трудно дышать. Поташнивало от запаха отработанных газов, запаха бензина и разогретого масла.